---

Личная страница Власенко Дмитрия

---

Черная икра

1.

А говорят, любого из нас можно опознать по текстам. Опытный товарищ сразу определит, что это письмо написал Иванов. Или Пупкин. Или Залупкин. И скажет, где он автор живет. И сколько ему лет. И какие у него проблемы.

Моя проблема — еда. Всю жизнь я хотел поесть чего-нибудь вкусного, а удавалось мне это, между прочим, довольно редко. Два моих любимых блюда: торт «Наполеон» и фаршированные перцы. Почему-то их мало кто умеет готовить.

Мне дали в первый раз черную икру в тринадцать лет. Мы всей семьей приехали на Новый год к бабушке в Тюмень. Там были наши родственники, друзья родителей и даже какая-то девочка из Петербурга. С девочкой сразу уселся мой брат, он у меня шустрый, как беспризорник. И меня посадили рядом с братом, и моих родителей. Так мы все впятером и сидели: мама девочки, девочка, брат, я, моя мама и мой папа. Напротив села тетя Женя и ее дочка Ленка.

И тут вошел муж тети Жени, бизнесмен из бывших гэбешников.

— Всем привет, — сказал он моим родителям. — Еду свою привезли или опять нашу жрать будете?

Я-то его фразу сразу забыл, мне было интереснее, что мой брат говорит девочке, а вот мама моя запомнила и через двадцать лет сказала мне как-то: «Какая все-таки сволочь был Гаврилюк! Он мало того, что алименты Ленке не платил. Он еще и нас куском хлеба попрекал».

Отец говорил, что он хотел встать и уйти, но мать попросила не устраивать скандал. А поругаться с Гаврилюком на следующем Новом Году он не смог, потому что Гаврилюк через десять месяцев сбежал в Испанию, не оставив тете Жене и Ленке ни шиша. Говорят, недавно его видели в кафе в Барселоне, где он ел черную паэлью вместе с двумя дальнобойщиками из Донецка. Впрочем, тете уже было все равно: Ленка выросла и алименты ей больше не полагались.

— Да ладно, я шучу, — сказал Гаврилюк, — что мне, еды жалко? А ну, гляньте, что я тут принес! — крикнул он всем. — Черная икра!

Он достал из-за спины литровую банку и бухнул ее на стол.

— Неплохо, а?! Небось, в Щегловске вашем туговато с икрой?

Моя тетя побежала на кухню за посудой под икру. Брат тихо спросил у девочки:

— Ты икру любишь?

— Не знаю, — ответила она.

— А вот мне... — начал брат.

— А что ты любишь? — спросил я девочку. — Тебе передать что-нибудь?

— Сашка у нас нанялся в официанты, — сказал брат девочке. — Сань, дай мне мандаринку.

— Встань да возьми, — сказал я грубо. — А ты будешь дворником. А я стану врачом.

Я спросил девочку:

— Ты кем хочешь стать?

— Тоже врачом.

— Тань, он тебе сейчас все наврет, — сказал брат. — Он вообще всегда только в официанты хотел. Про врачей он только сейчас выдумал. У него в школе ни одной пятерки.

— А у тебя зато одни тройки, — ответил я.

— А я и не хочу быть врачом. Я буду бизнесменом, как дядя Валера.

Мама услышала эту фразу и на весь стол объявила:

— Валера, ты чувствуешь? Мои дети уже хотят быть на тебя похожими.

— Ну, молодцы! Бизнесменов в Советском Союзе надо еще много.

— Если все будут только торговать, кто же будет делом заниматься? — буркнул мой отец.

— Так мы же не все! — заметил Гаврилюк. — Мы — особенные. На, пацаны, лопайте, — он протянул нам с братом два бутерброда с икрой.

— Спасибо, — сказал ему брат и повернулся ко мне, — Понял? Я буду не как все! А ты будешь всегда как все, хоть врачом, хоть официантом. Тань, тебе нравится быть как все?

— Нет, — ответила девочка.

Я не знал, что ответить. Черная икра мне не понравилась.

Через восемь месяцев произошел путч, я думал, что Гаврилюка расстреляют и тетя с дочкой переедут к нам, но как-то обошлось.

2.

Нет, конечно, дело не в деньгах и не в количестве женщин, когда у тебя жена — Шерон Стоун и дядя — Абрамович. А когда я приехал учиться на матфак в МГУ, у меня было только пятьсот баксов и никого знакомого в столице.

Я писал рассказы и хотел стать вторым Чеховым, но что-то у меня не получилось. Таблички «Гениям — сюда» я не увидел, а бегать по журналам мне казалось унизительным. Я ждал случая.

К весне деньги закончились, но тут я уже нашел работу программиста за сто баксов, хотя и в двух часах езды от общаги. А в марте я попал на публичную лекцию о продуктах питания в русской литературе.

Лекцию вел какой-то писатель-издатель, не помню его фамилии, но что-то известное: не то Подсобкин, не то Котовкин. В общем, изписатель.

О продуктах питания он знал, кажется, больше, чем о литературе. У нас сейчас модно писать про жратву. А о чем же еще писать? Про секс уже ничего нового не сочинишь: обычные люди больше пяти поз все равно в жизни не попробуют, а для тех, кто с претензией, давно уже издана Камасутра. Книгу «Как заработать миллион» никто не купит, потому что все знают, что писатель сам ходит в дырявых штанах и научить чему-нибудь не способен. А про жратву всегда приятно читать: и слог гладкий, и аппетит улучшается.

— Вот что такое повар? — спросил Коробкин, повернувшись брюхом к слушателям. — Это поэт, чьи сонеты — салаты, а поэмы — супы. Его стремление к совершенному сочетанию всех компонентов — это ли не поэтическая задача? Выявить суть предмета, подчеркнуть его особенности, заставить других почувствовать то, что переполняет тебя самого — разве это не то, чего хочет каждый творец? Многие писатели писали о еде, многие готовили сами, достигая при этом великолепных результатов. Чего только стоят откровения Гоголя, Толстого, Дюма?

Он говорил долго и тускло, вертясь вокруг одной мысли, пережевывая ее по-всякому, обсасывая, обгладывая, обслюнивая. Он бегал вокруг нее, словно пес-импотент вокруг сучки, никак не решаясь приступить к делу.

Я в последние месяцы ел в основном только картошку с макаронами, так что на все поварские мне было наплевать. У меня не было ни денег, ни времени, чтобы приготовить что-нибудь нормальное.

— А что сейчас значит «настоящий писатель»?

Я растерялся, потому мне-то казалось, что всем понятно, кто такой настоящий писатель. Когда я стану настоящим, меня будут узнавать на улице, мое собрание сочинений издадут тиражом в пятьдесят миллионов на всех языках мира, даже на мадагаскарском. «Знамя» и «Новый мир» подерутся за мою последнюю рукопись, в телевизоре Позднер спросит меня о смысле жизни. Когда мне вручат Нобеля, я буду немногословен и убедителен. Тем же вечером в мою честь устроят банкет во дворце, где подадут бутерброды с черной икрой и тысячу устриц. Я поселюсь в Переделкино и стану летать каждое лето в Париж.

— Вот в Америке есть совершенно четкое определение писателя, — сказал Костровкин, — это человек, который сам зарабатывает себе на жизнь писательством. Там любой сочинитель рекламных буклетов, представьте себе, уже писатель наравне с такими властителями душ как Драйзер и Фолкнер.

Я подумал: «Причем тут это?»

— А вот причем! — сказал Касторкин.

В союз писателей может вступить даже Незнанский, а денег нет и не будет, потому что серьезную литературу сейчас не ценят, и литературные негры трудятся на Бурякову и Каринину, строчат днями и ночами за них детективы и фантастику, в журналах тоже не пробиться, всюду своя мафия и журналы никто не читает, и издатели не издают.

Я ему не поверил, потому что есть же Пелевин, Сорокин, наконец. Да даже Лукьяненко существует. А чем я хуже? Я до сих пор сомневаюсь в истине «Все на свете — говно». А тогда я просто посчитал Коробкова завистливым графоманом.

— Как мало сейчас ценят настоящую литературу, — вздохнул Коровкин.

Я потом прочитал у него один рассказ. Там он и она танцуют вальс под свет звезд, потом он долго и путано объясняет ей, что он любит ее, но их любовь не может осуществиться, поскольку он женат и она замужем, а под конец они прыгают с крыши.

— Я вот понемногу делаю доброе дело, — сказал Боровкин, — издаю хороших людей за свой счет. Но, сами понимаете, в основном это все в убыток. Я знаю, многие из вас интересуются литературой. И правильно. Духовность надо хранить. Конечно, денег этим не заработаешь, но ведь вопрос так и не стоит. Зарабатывать, юноши, лучше всего в бизнесе, на заводе, а писать можно в стол, для себя, для души.

Я подумал, что идея интересная, если бы не так доставало программирование.

— В общем, если у кого-нибудь есть настоящие произведения — я всегда готов их просмотреть. Приходите, не стесняйтесь. Может быть, удастся пробить фонды, ели нет — издадим за свой счет, а там, глядишь, и вы найдете свою тропинку к читателем. У меня есть кое-какие связи в литературной среде и в журналах, познакомлю вас с профессиональными литераторами, помогу по мере сил. Не стесняйтесь, друзья, не стесняйтесь, приходите.

Тогда я в первый раз подумал, что мои надежды о черной икре могут и не оправдаться. В мире есть тысячи Коробковых и Колобковых, которые пытаются протолкнуть своих людей на Нобеля. Да и дачи в Переделкино, я думаю, не простаивают.

К издателю я все-таки не пошел. Денег у меня и так было немного, а в его тропу к читателем я не верил. Хотя человек десять подошли к нему после лекции, расспрашивали его об издательстве. Писателей потом из них, правда, не вышло. Да и из меня не вышло. Но, по крайней мере, я сэкономил триста баксов.

3.

— Пришло время делать бабки, — заявил мне Колян.

Я, наверное, совсем отстал от жизни, времени не чувствую. Я раньше верил в демократию, в либерализм, в частную инициативу, в дружбу с Западом, в Гайдара, Чубайса и Ельцина. А потом оказалось, что американцы — потенциальные враги, а грузины — провокаторы, что Андропов был умелый руководитель, а либерализм нам вреден. И вообще, времена разгула демократии прошли. Наверное, прошли, только куда теперь мне-то деваться? Где они, мои герои, куда скрылись? Остается только тихо материться, глядя в телевизор.

— Поздно, родной, — сказал я. — Все уже украдено до нас.

— Нет, еще много чего осталось, но я не об этом. Надо придумать, как заработать деньги честным путем. Вот давай рассуждать логически: на программировании я больше, чем полторы штуки, не заработаю, правильно?

Чего ему не хватает, подумал я. Жизнь, в общем, налаживалась: работа была более-менее стабильная, денег и девчонок почти хватало. Даже вопрос с квартирой решился — мои заполярные родственники решили подзаработать на подмосковной недвижимости и купили в Люберцах двухкомнатную хрущевку. Мне сдали одну комнату, моему другу Коляну — вторую, получилось довольно выгодно.

— Если постараться, можно и две штуки в месяц зарабатывать, — сказал я.

— Все равно мало, — решил Колян. Правильно? Значит, надо заняться чем-нибудь другим. Надо пойти на какую-нибудь блатную специальность: или в юристы, или в экономисты.

— Экономисты в универе платят по две тысячи за семестр. У тебя такие деньги есть? А после универа без связей на нормальную работу не устроишься.

— Нет, все не так! — рубанул Колян. — Знаешь, сколько сейчас иностранных фирм в Москву перебирается? Возьмут, если образование есть. А потом можно уже и куда-нибудь в крутое место попытаться устроиться.

— Короче, денег-то у тебя нет, чтобы на экономический идти.

Колян почесал в голове.

— Надо жениться на богатой! — предложил он.

— Ну, конечно, — подначил я его. — И будет она тебе всю жизнь мозги трахать, что ты только благодаря ей живешь. Оно тебе надо?

— Нет, все нормально, я тебе отвечаю. Ты же потом будешь сам бабки зарабатывать, а она дома сидеть. Соответственно, ты главнее, твои и тапки. Понял?

— Что-то все равно кисло.

— Кстати у меня же даже девчонки есть на примете. Точно, сейчас звоним и зовем их в кабак. А то так всю жизнь в чужих квартирах проживешь.

Про квартиру он сказал правильно, на мои заработки я бы смог купить хрущевку только к пенсии. Колян договорился с девчонками встретиться на следующий день.

— Их там, понимаешь, двое, — объяснил мне Колян, — такие тихие сестренки, Эльвира и Вика. Папочка у них какой-то там генерал от Лукойла, строгий мужик, никуда их сроду не пускал. А тут они пошли в универ, ну и он им разрешил знакомиться.

— А как они на вид? — спросил я. — Страшные?

— Да нормальные девчонки, — ответил Колян. — Ни красавицы, не уродины, совершенно обычные.

Мне все это не нравилось. Я вообще-то человек не очень честный: в детстве я украл две булки хлеба из универсама и иногда оставался в кино на второй сеанс. Да я и сейчас часто езжу на электричке зайцем. Но вот знакомиться с девчонками ради денег мне не нравится.

Во-первых, Эльвира и Вика были младше меня на восемь лет.

— В университете все-таки невероятно сложно учиться, — жаловалась Эльвира. — Я никогда не думала, что филология окажется такой сложной. Просто не представляю, как я смогу сдать сессию.

Во-вторых, у нас с ними не было ничего общего. Мы с Коляном любили «Два самолета», «Ноль», «Аквариум» и «Дорз». Эльвира и Вика вообще не слушали музыку, зато умели играть на пианино. Мне нравился Тарантино, сестренки обожали Захарова.

— Я совершенно не понимаю причины популярности Пелевина, — сказала как-то Вика. — Россия — христианская страна. Нам не нужны буддистские идеи.

Я вообще человек мягкий, потому спорить не стал.

— А как тебе Довлатов? — спросил я.

— Мне кажется, что он беспринципен, — спокойно ответила Вика.

Она и ее сестра транслировали мысли родителей и преподавателей, почти не изменяя формулировок. Если же я заговаривал о чем-то для них незнакомом, они замолкали и недоверчиво слушали. На следующий день они уже могли повторить мои фразы, выдавая их за свои.

Лучшим видом отдыха для сестренок был просмотр телевизора. Мы садились все четверо перед ящиком и глядели какое-нибудь дерьмо вроде «Санта Барбары» или «Секса в большом городе». Потом мы ужинали: родители сестренок были заняты, за нами присматривала приживалка тетка Анна. Она покрикивала время от времени на девчонок:

— Эльвира, держи спину прямо. Вика, следи за собой!

Слава богу, мне и Коляну она замечаний не делала, но все равно было неприятно. После ужина нас везли домой.

Так продолжалось целую неделю, пока, наконец, мы не увидели родителей сестренок. Сначала появилась мамашка в фиолетовом платье, вежливо поздоровалась с нами и села тихо в углу. Потом вышел к ужину папашка в спортивном костюме. Он был здоровый и высокий как дуб, и сразу занял половину столовой:

— Здорово, парни! Садитесь поближе сюда. Ань, ты сегодня можешь идти. Спасибо, что за девчонками присмотрела. Парни, вы себе не представляете, как меня эта работа уже достала — это нечто! Ни проходных, ни выходных, сплошные разборки, совещания, презентации, банкеты. И так с утра до ночи! Это ужас какой-то! Сейчас налаживаем связи с Латинской Америкой — ох, горазды они пить, а! Чувствую, еще пара таких контрактов — и цирроз печени обеспечен. Да вы лопайте, лопайте.

В папашке чувствовалась власть. Бывший партиец, крепкий хозяйственник, теперь снова партиец. А в общем — такая же сволочь, как и они все. Он сначала обстоятельно расспросил Коляна: кем тот работает, откуда родом, чем занимаются его родители, где живет. Потом он взялся за меня. Мне пришлось объяснить, почему я уехал из Сибири, почему занимаюсь программированием, почему не пошел сразу на экономиста, почему мой брат бросил университет, почему родители не хотят в Москву.

— Ясно, ясно, — сказал папашка. — Ну, вы, парни, заходите почаще, навещайте моих красавиц.

— Конечно, — кивнули мы.

— На рыбалку не хотите на следующие выходные поехать?

Той же ночью мне приснился кошмар про болото из черной икры: я стою по шею в икре и на меня падает огромная серая ложка. Я проснулся — за окном было темно, только кошка при свете ночника что-то лопала из миски.

На часах была половина третьего. Я вызвал Коляна на кухню и сказал:

— Все, старина, я к Вике больше не пойду.

— Слушай, да ты что? Ты видел, как на нас папашка смотрел? Да считай, что ты уже женился на них.

— Не, Колян, бутерброды из черной икры — наверное, вкусная вещь, но за свой счет все-таки вкуснее.

— А как же бабки?

— Да пошли они! — сказал я.

На том и порешили.