Личная страница Власенко Дмитрия
В КАФЕ
Сергей и я сидели в кафе.
— Сколько ты съедаешь в день? — спросил я.
— Килограмма два.
— И после того ты считаешь себя интеллигентным человеком? — я выпил. — Как странно, что мы, казалось бы, умные и добрые люди, совершенно не любим и не воспринимаем окружающих. Нас больше трех миллиардов, половина — женщины. Разница между каблуком ботинка и пяткой валенка — вот и вся пропасть, отделяющая нас от народа.
— А разве это не так? — спросил Сергей. — Ведь сколько предстоит еще испытаний России? Могучая и славная история, погруженная в деготь настоящего.
Я выпил.
— Ты не прав, — заметил я. — В твоем осознании роли русской интеллигенции отсутствует даже понятие «озимость». Вся наша культура выращена ботаниками-императорами да холопами-большевиками. Все что есть у нас, все это и не наше, и не чужое, а только лишь соседское да отцовской. А своего-то у нас нет ничего. Выйди на улицу — ни одной оригинальной мысли, ни одной улыбки.
— Поэтому так сложно заморозить европейскую культуру, — согласился Сергей. — У нас культура — это теплица, вокруг которой девять месяцев в году зима. И все что надо для ее гибели — перестать отапливать или провертеть две дырки в стенах для сквозняка.
— И опять ты упрощаешь, — возразил я. — Поскольку ни один европеец даже слова «интеллигент» не знает. У них даже символы не наши: плющ да репейник, да кленовые листья в Канаде. У нас же интеллигент с одной стороны избит, исхожен в народ так, что уж и народ не знает, как от интеллигента избавиться, а с другой — дарит своим женщинам каждый праздник розы. Да где у нас, от Петербурга до Хабаровска, от Сахалина до Кандалакши, где у нас растут розы? Покажите мне это место! Но ведь дарят, и дарят круглый год, не считаясь с холодом в спальне и запахом горелого масла на кухне.
— Плевать русский интеллигент хотел на горячую воду и теплые сапоги! — воскликнул Сергей. — Нет, вы подайте ему шерстяной свитер и металлические очки. Выдайте ему получку собранием сочинений Моэма, и он счастливо пойдет домой помирать на этом собрании.
— Нет, в том и коренное различие, — я выпил, — от других наций нашей. Нас ни сломить, ни сожрать, ни к динамо-машине не приставить. Уж сколько ни пропалывают, ни окорачивают — все равно растет. Но с другой стороны — растет уже с мыслью о ножницах. Уж только нос из-под земли высунет, еще и света не различает, а уж пищит: не убьете, не победите. Еще и не подошел к нему никто, еще и не взглянул даже, а он уже хрипит натужно: не дамся, погибну, жандармы.
— Вот это и есть наша любовь к застенкам, и подземельям. У нас из девяти десять иметь — и то кажется мало. И мы и орла не любим, но две его головы нам кажется мизерным. Почему две, почему не десять? Не миллион? — Сергей заснул.
Я выпил.
За окном уже темнело. Падали, падали листья, кружились, падали. Шел дождь, вода стекала в лужи.
Я выпил.
Сергей спал, положив портфель под голову. Волосы его, смазанные лаком, блестели.
Я положил голову на стол.
— Наши головы созданы для нимбов, — подумал я, — но шапки из германских волков нам милее.
Я заснул.