---

Личная страница Власенко Дмитрия

---

МОСКОВСКИЕ КАНИКУЛЫ

1. Борис

Третьего сентября нужно мне было поехать на Московский вокзал, чтобы выкупить билет на поезд. Проснулся я около шести часов утра, встал, выключил будильник, надел очки, спортивные штаны, тапки, взял полотенце и вышел в коридор. Соседи мои, муж и жена Галкины, заняли уже кухню: инженер Галкин в синих трусах и майке сидел за столом у окна, читая газету, жена его, одетая в толстый серый халат, жарила рыбу.

— Привет, — бросил я на ходу.

— Привет, аспирант, — ответил Галкин. — Ты чего так рано?

Я остановился, сказал сонно:

— В Москву еду на конференцию. Надо билеты на поезд выкупить.

— Понятно.

— А почем ты эту майку брал? — спросила жена Галкина.

— Недорого.

— А...

Я вошел в ванную и запер за собой дверь. Как бы ни показалось это странным, но я стесняюсь своей майки и не могу стоять полуголым перед женщиной, одетой в серый войлочный халат. Фигура у меня совершенно не героическая: я худой, высокий и дохлый, уши у меня чуть оттопырены, стрижка модельная, на носу — очки.

Я почистил зубы, побрился, громко высморкался, умылся, вытерся и вышел из ванной. Инженер ел рыбу, жена стояла у него за плечом, подглядывая в газету.

— За сто пятьдесят рублей я майку купил, — сказал я.

Жена инженера вздрогнула:

— Ясно, — кивнула она.

Я быстро прошел к себе в комнату. Жутко хотелось спать. Я достал из холодильника бутылку минеральной воды, выпил половину, съел две холодные котлеты, потом допил воду, переоделся и вышел из комнаты.

Инженер уже позавтракал и ушел на работу. Жена его сидела за столом у окна, ела и читала книжку.

Я встал у выхода, подождал секунду, пока пройдет отрыжка от минеральной воды, улыбнулся жене инженера и вышел на лестницу.

От моего дома до станции метро — пять автобусных остановок. Обычно я выхожу около девяти часов утра, когда пассажиров в транспорте уже немного, и еду в автобусе сидя. Но сегодня я вышел из дому в половину седьмого.

Подбегаю — на остановке человек восемьдесят. Переполненные автобусы, мигая фарами, медленно едут мимо. Гляжу на часы: осталось сорок пять минут. Опаздывать нельзя: кассирша ждать не будет, продаст мой билет.

Надо поймать машину. Поднял руку — никто не останавливается. Я злюсь, машу рукой — никакого результата, автомобили быстро едут мимо.

— Плохо дело, — думаю я.

Чего ждут люди на остановке — не знаю. Я ждать не собираюсь.

— Такси, — кричу я, выхожу на проезжую часть и нервно трясу поднятой рукой. Никто не останавливается.

— Черт! — пинаю со злобой бордюр. — Стойте, сволочи!

Машины продолжают нестись мимо.

— Господи! — восклицаю я, — ну почему так не везет-то, а?! Господи, ну где же такси? Где?!

— Бесполезно, — говорит прохожий.

Гляжу на часы: осталось тридцать пять минут. Я побежал.

Ноги у меня длинные, бегаю я хорошо. Быстро и весело перепрыгиваю я через лужи! Прохожие смотрят на меня удивленно, но я их не замечаю. До встречи — тридцать минут.

На перекрестке — продавщица газет:

— Купите «Медведь».

— Нет, спасибо, — прыгаю вправо.

— Ну купите, — преградила путь.

Я смотрю на нее: глупая толстая восьмиклассница.

— Замуж тебе надо, — шаг влево.

— Хам! А еще в очках! — говорит презрительно, встала напротив меня.

— Детей рожай! — толкнул ее вправо и бросился вперед.

До встречи — двадцать пять минут. Я быстро бегу по лужам, поскальзываюсь в сентябрьской грязи, толкаю прохожих. Передо мной — перекресток, густой поток машин, без просвета. Полсотни человек — на этой стороне, еще полсотни — на другой. Машины едут и едут. Двадцать минут.

Справа дергает меня за куртку пацан:

— Время не подскажете?

— Полвосьмого! Ты опоздал в школу! — кричу я.

— Чего?

Я прыгаю на мостовую, увертываюсь от «Волги», прыгаю снова. Сзади — визг тормозов и громкий скрежет, я прыгаю, прыгаю, прыгаю. Прямо передо мной — оскаленная морда «копейки», водитель удивленно смотрит на что-то за моей спиной. Прыгаю на тротуар, отряхиваюсь и бегу. Восемнадцать минут.

Я вбежал в метро. Слава богу, жуткий и опасный мой бег закончился, дальше все привычно, хотя и ужасно медленно.

Я долго расталкивал пассажиров, наконец, пролез к турникету и услышал за спиной знакомое с детства: «Куда прешь?» Бросил жетон в прорезь турникета, прошел, ответил на ходу: «Мне надо», полез к эскалатору. Осталось семнадцать минут.

Я протиснулся, пролез, продавил, крикнул не глядя: «Не мешайте пройти! Отстаньте! Держитесь за мной!» Сбежал по эскалатору и запрыгнул в последнюю секунду в вагон. Осталось шестнадцать минут.

Господи, до чего же медленно ездят поезда! Вроде и свистит-гудит, за окнами мелькают черные провода на сером бетоне, а медленно ужасно! Встали на остановке, входят-выходят пассажиры, толкаются, грязные твари. Я держусь за поручень, скриплю зубами. Десять минут.

Жирная дама справа спросила:

— Молодой человек, вы выходите?

— Нет, — ответил я.

— Тогда вам надо назад, не стойте тут.

— А вам надо похудеть, — сказал я. — Не мешайте мне!

Открылись двери, толстую даму вытолкнули из вагона. Я, улыбаясь, смотрел ей вслед. Семь минут.

Мы проехали еще одну остановку.

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — «Площадь Восстания».

Поезд, проклятый поезд, ну что стоит тебе ехать чуть быстрее?! Три минуты. Прибыли! Двери открылись, бегу к эскалатору, пыхтя, начинаю взбираться. Наверх, к свету, быстрее, пока не продали билет. Я мчусь по переходу, выбегаю на перрон, влетаю в кассовый зал. Мне в третью кассу, дайте пройти! Девушка, милая, давайте билет сюда!

Я отошел от кассы, сжимая билет в кулаке. День начался хорошо.

2. Витька

В два часа меня разбудила маманя:

— Витя, ты ничего не проспишь?

И что она не обедает на работе, спрашивается? И даже если пришла домой на обед, могла бы она тихонько съесть на кухне борщик и быстренько уйти? Могла? Правильно, могла. Так ведь нет, неймется им, бабьему племени, обязательно надобно мужику гадость состроить.

— Не боись, не просплю, — сказал я.

— Есть будешь? — крикнула маманя из кухни.

— Борщ?

— Да, борщ.

Хреново.

— Ну, буду.

— Тогда вставай и иди умываться.

Как было бы здорово жить без родителей. Вот молодец Борька, смотался от нас в Питер, живет как хочет. А здесь вечные попреки от мамани: того не делай, этого не бери, сходи туда-то, вынеси мусор. Как оно временами все-таки достает. Может, я бы без мамани и вовсе не умывался, больно уж у нас вода мокрая. Ходил бы по дому без штанов, ел и спал сколько влезет.

Я надел трико и пошел умываться. Маманя крикнула из кухни:

— Витя, ты уже вещи собрал?

— А как же.

— Ты точно не хочешь в Москве с Борей повидаться?

— Нет, мам, занят буду.

Я вышел на кухню и сел за стол. Маманя уже разлила борщ по тарелкам.

— И чем же это ты таким будешь занят? — спросила она. — И вообще, зачем ты туда едешь?

— Так я ж говорю — на концерт сходить.

— Какой концерт?

Ну началось. Вот ну какого черта ей неймется, а? Не шарит она в нормальной музыке — так и пусть не суется в мою жизнь.

— Хаус, — объяснил я. — С пластинками такой, знаешь, да? Помнишь песенку: «Я прошу — ну не надо лгать. Вжик-вжик. Ну не надо лгать. Вжик-вжик. Не надо. Вжик-вжик. Надо».

— С Кобзоном, что ли? — улыбнулась она.

— Ага.

Не, я маманю люблю. Приятные фишки она все-таки понимает.

— Так ты на Кобзона едешь?

— Нет, мам. На того, который «вжик-вжик» делает. Кстати, очень вкусный борщ. На удивление удался, вот я бы сроду не подумал, что так можно борщ приготовить. Нигде не видел, чтобы так готовили.

— Ты мне мозги-то не заговаривай. Ты скажи, когда обратно вернешься.

— Да бог его знает, когда я вернусь. Наверное, в среду. А может — в четверг. Как бог даст. Но ты, мам, не беспокойся, у нас нужные занятия только по пятницам и субботам, так что к пятнице я уж точно буду. Хорошо?

— Плохо! — сказала маманя. — Что-то я не припомню, чтобы у меня на втором курсе были такие свободные дни.

Я матюгнулся про себя. Черт меня дернул поступить в местный политех. Надо было сваливать в Питер.

— Ну и что, что не помнишь? — сказал я. — Зато я помню. Все свободно. Нижний без меня три дня переживет. А я без него.

— А борьбы у тебя в четверг не будет?

— Тренер заболел.

— Ты, Вить, главное, не бросай. Если уж пять лет ходишь, так и ходи дальше. Мужчине нужен спорт.

— Угу, — согласился я.

Лучше бы я на волейбол ходил, как Борька. Был бы сейчас метр девяносто, а не метр семьдесят.

Маманя уловила мои мысли:

— Ты все-таки повидай Борю, — сказала она. — Конференция-то у него только утром, а потом, глядишь, погуляете вместе по Москве.

— Ну ладно, ты напиши, где он там, а я посмотрю.

Я встал и поцеловал маманю в макушку.

— Ты уже все, что ли? — спросила она. — Есть больше не будешь?

— Да неохота.

Я ушел в комнату, включил телевизор и лег на диван. Ну его в жопу, Борьку. Хоть он мне и брат, а все равно не хочу его видеть.

По телевизору шла передачка о тех, кому за двести. Какой-то старикан в зипуне играл на баяне «Рок-н-ролл мертв». Я выключил телевизор и снова заснул.

3. Борис

Вошел в квартиру — на кухне Галкина сидит за столом, читает книжку.

— Вы чего не на работе? — спросил я.

— Выходной сегодня, — улыбнулась она мягко.

Я посмотрел на нее внимательно: худенькая, рыженькая, стрижка «каре», губы тонкие, бледные, руки изящные, ноги длинные. Эх, если бы не проклятый халат, который портит все впечатление!

Странно, живу уже два месяца в одной квартире с ней — а до сих пор не обращал на нее внимания, даже имени не знаю. И добро бы коммуналка была на двадцать семей, чтоб чертова прорва соседей, физиономии и имена устанешь запоминать. Но ведь всего-то две комнаты, дверь в дверь, да и кухня проходная: в душ и на выход только через нее, вроде все должно способствовать общению. Но нет, не общаемся.

Хотя, если подумать, зачем разговаривать с соседями? Меня люди по большей части мало интересуют: мне с ними скучно. Мне и с собой, конечно, скучно, но это уж скука знакомая, известная.

А впрочем, бог его знает, может, я и вру все. Я не силен в самоанализе.

— Выкупил билет? — спросила соседка.

— Выкупил, — согласился я. — А про что читаете?

— Про любовь.

Я кивнул и направился к себе в комнату. Зашел, закрыл за собой дверь, положил пакет в шкаф, включил радио, переоделся, достал из холодильника яблоко и съел его. По радио шел «Русский Шансон».

Я вынул из холодильника сумку с картошкой, взял еще одно яблоко и пошел на кухню. Соседка по-прежнему сидела за столом, читала книжку.

— Яблоко будете? — я сел напротив нее. — Вчера хохлы кандидатскую защищали, шефу взятки давали фруктами.

— Спасибо, не надо, — вежливо отказалась соседка, не отрываясь от чтения.

— Да берите, не жалко, все равно пропадет, — сказал я шутливо. — Посмотрите, какое красивое: зеленое, мягкое, пушистое.

— Какое же оно пушистое? — соседка взглянула на меня равнодушно. — Оно гладкое.

— Ну, не пушистое, — согласился я. — Но все равно, гляньте: сочное, хохлятское, зеленое, как изумруд.

— Что?

— Ну не изумруд, опять соврал. Ни у шо? Шо вы думаитэ, я таперь з этим неизумрудным хохлятским яблоком пойду на привоз, шобы его там мине засолили? Да мине засмиют все!

Она взяла яблоко, надкусила осторожно и снова принялась за чтение. Я достал из тумбочки кастрюлю, придвинул поближе мусорное ведро, начал чистить картошку.

Иногда я поглядывал на соседку и улыбался. Читала она так, как читают обычно дети: запоем, погрузившись с головой в придуманный мир, забыв обо всем: о яблоке, которое она ест, о столе, на котором лежит книга, о люстре на потолке, обо мне. Будь ее воля, она так бы и сидела, жадно глотая страницу за страницей.

— Как яблоко? — спросил я.

Соседка нехотя оторвалась от книжки.

— Спасибо, понравилось.

Я поправил очки.

— Вот видите, а вы не хотели. Я же говорил: хорошее яблоко, не то, что эта картошка. Вы только посмотрите: гнилая, гадкая, черная. Где они только берут такую? Гляньте: избитая, как боксер какой-нибудь!

— Единственная вещь, к которой не могу в Питере привыкнуть — это к картошке, — сказала соседка.

— А вы сами откуда?

Соседка закрыла книжку и отодвинула к центру стола.

— Из Екатеринбурга, — сказала она вежливо.

— Да? — удивился я. — Нет, серьезно, да?

— Да. А что? — она посмотрела на меня равнодушно.

— Так я ж там жил на улице Малышева. Сто двадцать восьмой дом, второй подъезд, третий этаж, квартира справа.

Чего только не скажешь, чтобы понравиться женщине. Вырос я вовсе не в Екатеринбурге, а в Нижнем Новгороде. Ну да какая кому разница?

— Долго жил? — спросила соседка.

— Семнадцать лет, как копеечка. «Мы будем жить с тобой в маленькой хижине...» Картошка, действительно, у нас получше.

Она засмеялась:

— Хорошая песня. «На берегу этой тихой реки», — соседка о чем-то задумалась, потом улыбнулась и посмотрела на меня ласково. — Тебе помочь?

— Конечно, — сказал я. — Совместный труд объединяет.

Потом мы чистили картошку, я выспрашивал соседку, как оказалась она в Питере (закончила здесь что-то строительное, сейчас работает продавцом в овощном ларьке), потом мы жарили картошку с мясом и грибами, обсудили заодно Башлачева, я даже прочел два свои стиха про «саблезубые дома». После этого ели картошку, пили коньяк (за знакомство, чисто символически. И еще по одной. И еще).

— Ну, кто будет мыть посуду? — спросил я. — У меня есть трофейный «Фэри».

— Давай, я.

Она стала мыть посуду, я подавал тарелки. Потом обнял ее, поцеловал в шею, услышал: «А вот этого не надо».

— «Гуд бай, Америка, гуд», — напел я. — «Услышу ли песню, которую запомнил навсегда?»

— Нет, не надо.

А — все равно. Надо — не надо, чего говорить попусту? Увел к себе в комнату. Красивая женщина, послушная, не пытается перехватить инициативу. Целовала, обнимала... Милая, милая... Хорошо...

Я встал с кровати, взял с тумбочки пачку «LM».

— Будешь?

— Нет.

— Ну тогда и я не буду, пожалуй, — я снова лег. — Кстати, ты извини, все не мог спросить. Тебя как зовут?

— Женя. А тебя?

— Боря, — я улыбнулся. — Кстати, ты зачем меня утром про майку спросила?

— Заговорить с тобой хотела. Ты мне понравился.

— Ясно, — мне было приятно. Люблю, когда мне льстят женщины.

Женя встала с кровати:

— Ладно, пора уже на работу бежать.

Я поцеловал ее на прощание. Она оделась и ушла.

4. Витька

Чего-то жарко вечером. А главное — душно. Бабье лето в полный рост. На вокзале народу — как крыс на свалке. И все с мешками, с чемоданами, с тележками, как будто эвакуация какая-нибудь происходит. Я помню, маманя собиралась к Борьке в Питер — так тоже с собой везла половину гардероба: пять платьев, костюм, куртку, две шапки, две пары сапог — еле в чемодан влезло.

А я вот езжу налегке: водка, копченая курица, зубная щетка и две пары носков — вот и все, что мне нужно.

К поезду я пришел за десять минут до отправления. Провожать меня никто не стал: маманя ушла в гости, а мои друганы тусовались на дискотеке. Солнце припекало, я пошел в вагон, чтобы не потеть зря.

В моем купе сидела девка-блондинка в голубой блузке и черных джинсах. Лицо у нее было красивое, но глупое-глупое, как у пэтэушницы. Прическа — в стиле «одуванчик», шариком. Напротив девки сидел сухонький мужичок лет под пятьдесят, в кителе железнодорожника и серых гражданских брюках. Старикан был с претензией: морда одухотворенная, пенсне, галстук с серебряной прищепкой. Мне он сразу не понравился.

Я сел напротив него, рядом с девкой. В вагоне было душно, хотелось свежего воздуха. Машинист и девка грустно смотрели в окно.

— Это... — сказал я девке. — Скоро тронемся?

— Не знаю.

— Блин, как не поеду в Москву, так каждый раз жара.

— И часто ты ездишь?

— Да нет, не часто. Чего мне в этой Москве делать? Там шумно, люди злые, мне не нравится. А еще, типа, интеллигенты.

— Что ты имеешь против интеллигенции? — ляпнул вдруг машинист.

Меня оторопь взяла от такой наглости. Взял, подлюка, и в чужой разговор вклинился! Ну разве так можно?!

— Чего ты сказал, папаша? — прищурился я.

— Что ты имеешь против интеллигенции? — повторил машинист.

— Да я-то ничего не имею. А ты что, папаш, интеллигент? — я усмехнулся

— В какой-то степени — да, — голос машиниста был твердый, как колесо вагона.

— Оба-на! — обрадовался я. — Здравствуй, Вася! Вот те крест — всю жизнь мечтал познакомиться с интеллигентом. Знакомы будем: Витек меня зовут.

— Николай Анатольевич, — сказал машинист строго.

— А тебя как зовут? — спросил я девку.

— Аня.

— Красивое имя, — одобрил я. — Всегда мечтал с Аней познакомиться. Ты учишься — работаешь?

— Учусь. На геолога.

Я посмеялся про себя. Правильно я решил с самого начала, что девка — дура. Разве умная пойдет в геологи, по тайге шататься?

— Клевая, поди, профессия.

— А я — машинист, — опять влез Николай Анатольевич.

— Ммм, понятно. Интеллигент, значит?

— Да что ты понимаешь?! — заволновался вдруг Николай Анатольевич. — Что вы оба понимаете в интеллигенции? Вы думаете, если не профессор — так и не интеллигент? У меня дома сколько книг — знаете? И о чем я думаю — знаете? И в театр мы с женой иногда ходим, и в оперетту.

Дед был какой-то странный: заводился с полоборота.

— Здорово, — я улыбнулся во весь рот.

— А ты не улыбайся! Что, по-твоему, машинист не может быть культурным человеком? Я, если хочешь знать, семь лет на машиниста учился. И что, по-твоему, я не могу быть интеллигентным человеком?

— Да конечно же можешь, — согласился я. — Правильно, Анька? — повернулся я к девке.

— Правильно, — согласилась она.

— Вот видишь, Николай Анатольевич, и девушка согласна, — улыбнулся я.

Поезд тронулся. Мы замолчали и стали смотреть в окно. Через пять минут пришла проводница, проверила билеты и выдала постельное белье. От чая все отказались.

— И еще об интеллигентности, — сказал вдруг Николай Анатольевич. — А ты вот Распутина — читал? Или Суворова — читал? Или Белова?

— Не читал, — я виновато шмыгнул носом. — Не довелось как-то.

— А я — читал. И телевизор смотрю каждый день, не дурацкие ваши фильмы американские, а новости. И в политике все понимаю. И в экономике, кстати, разбираюсь. А главное — я думаю, а не существую как вы, без единой мысли.

— И о чем же это вы думаете? — спросил я.

— О жизни. О смысле жизни.

Анька недовольно поморщилась. Я разозлился на машиниста.

— А не надо думать, — сказал я ему. — Вот почему все считают, что раз интеллигентный человек — так должен о смысле жизни думать? Душа трудиться обязана, трудиться, а не думать на всякие вредные темы. Ты бы, папаша, вместо того, чтобы по всяким театрам шляться, пошел и поработал во вторую смену. И я тебя уверяю, когда ты в двенадцать ночи домой вернешься — тебе уже никакие смыслы жизни будут не нужны.

— Ты-то много в этом понимаешь, — ответил презрительно машинист. — Сам, поди, ничего тяжелее карандаша в руках не держал.

— Вот не надо переходить на личности! — возмутился я. — Сейчас речь о тебе идет. Думает он, понимаешь! — я усмехнулся и посмотрел на Аньку. Она кивнула. — Книжки он, понимаешь, читает. Интересно ему. Работать надо, работать! А то довели страну, смотреть тошно.

— Это кто же ее довел, позвольте узнать?

— А вот вы и довели. Думали тут про нее всякие гадости, вот и довели. А нам в ней жить.

Я повернулся к Аньке и сказал:

— Анька, курить не хочешь?

Она почесала голову, потом спросила:

— А у тебя есть?

— Есть.

Мы вышли в тамбур.

— «LM» пойдет? — спросил я.

— Потянет.

Мы закурили.

— Тебя этот чувак еще не задолбал разговорами? — спросил я.

— Так себе, — согласилась она.

— Мудак, конечно. Ладно, фигня. Волосы у тебя красивые. В Питере стриглась?

— Ага.

— Где?

— На Московском.

— Красиво, — я погладил ее по волосам. — Пушистые, как одуванчик.

Мы поцеловались.

— Что, гоним козла из купе? — спросил я.

— Давай, — согласилась лениво Аня.

Мы пошли обратно в купе. Аня села на свое место, я — рядом с ней.

— Вот чего, папаша, — я наклонился к машинисту. — Шел бы ты отсюда, забибикал ты уже своим умом и сообразительностью.

— Куда ж я пойду? — удивился он.

— В соседнее купе пройди, там все равно трое мужиков, четвертым будешь.

— Нет, да ты что?! — возмутился машинист. — Ты что мелешь?!

Я тяжело посмотрел на него, потер скулу медленно:

— Слушай, батя, шутки кончились. Я серьезно говорю: уйди в другое купе.

Мы полминуты смотрели друг на друга. Я знал, что он уйдет.

— Ну, э-э-э... — машинист неуверенно оглянулся. — Хорошо.

Он встал, взял с полки чемодан и вышел. Я запер дверь и достал из рюкзака водку и курицу. Мы быстренько выпили по пятьдесят грамм.

— Ну что? — спросил я. — Как настроение?

— Потянет, — ответила Анька.

— Анекдот хочешь?

— Давай.

— Сидит чукча на стройке, подходит к нему мусор: «Ваши, бля, документики». Чукча в ответ: «Моя не чечена, моя — чукча». Мусор: «Вот сейчас как ебну тебя кирпичом по голове — будешь чечен». Ну, ебанул его, чукча встряхнулся, посмотрел внимательно на мусора и говорит: «Документики приготовим, гражданин».

Анька громко засмеялась.

— Еще по одной? — предложил я.

— Конечно.

Я налил ей сто, она выпила одним глотком. Сел рядом с ней, полез целоваться. Ох и губищи же у нее! Я стал гладить ей сиськи через блузку, Анька запыхтела. За окнами раздавалось вечное: «Стук-стук». Расстегнул Аньке блузку.

— Что ты делаешь? — спросила она. — Дай, я.

Анька сняла блузку, туфли, юбку и легла под одеяло. Я выключил свет, разделся не спеша и лег рядом с ней. Она сказала шепотом:

— Ну не надо... Ну чего ты... Мама, мама! Ну что ты делаешь-то?! Ой, мама! Ну... Ой! Так, так! А-а-а!!!

Кончили мы одновременно. Я поцеловал ее в лоб, обнял и быстро заснул.

5. Борис

До Москвы я доехал без приключений, спокойно и мирно. В десять часов утра уже выходил я из вагона на серый грязный перрон Ленинградского вокзала. Все, что привез я с собой — небольшой рюкзак, в котором и не было почти ничего: только зубная паста и щетка, мыло, бритвенный станок и два лезвия к нему, крем для бритья, туалетная вода, бутылка коньяку, две палки копченой колбасы и джинсовая куртка — вот и все, что я взял с собой в дорогу.

Утро было жарким и душным, хотелось пить. Я поставил рюкзак на перрон, сунул в него джинсовую куртку и закурил. Мимо меня шло множество людей со всевозможным скарбом: с огромными клетчатыми сумками и картонными коробками, с багажными тележками и узлами, с чемоданами и корзинами. Все они спешили, толкаясь и сквернословя, пытаясь быстрее встретится с Москвой. А впрочем, бог с ними. Что мне до них? Я ведь — не они, я — не спешу.

Главное — от местных повадками не отличаться. Головой даром не вертеть, лицо сделать сосредоточенное. Все спешат — и я поспешу. Вот они пусть только пройдут, пусть перестанут толкаться — тогда и я тоже рюкзачок подхвачу и следом за ними побегу вприпрыжку. А что на мне белая рубашка — так это все от жары, будь она неладна. И джинсы у меня на самом деле черные, это они просто выгорели на солнце вместе с кроссовками, вот и посерели немного. А так я — местный, коренной обитатель.

Я подождал, когда пройдет последний пассажир, кинул бычок на рельсы, поправил на спине рюкзак и пошел к станции метро.

В переходе было тускло: треть лампочек не горела. Дорогу мне преградил бородатый вонючий бомж.

— Дай сто рублей, — сказал он.

Я отодвинул его и пошел дальше.

Мне нравится Москва. Я люблю ее в любую погоду: когда жарко и когда валит снег, когда ясно и когда идет дождь, когда проносится ураган и когда стоит штиль. Все в ней удивительно: и шумный ментовский центр, и тихие гопнические окраины. Всегда и везде в ней весело, необычно и странно. Даже надписи в переходе в Москве совсем не те, что в Питере. В Питере пишут просто и ясно: «Punk not dead», «Fuck you», «Хуй», «Витя, мы с тобой». Совсем не то в Москве: «Лиза, Маша, Женя», «Скины — пидеры», «First, позвони мне». Кто такой Ферст, что хотели получить от него товарищи — боюсь, все это так и останется неизвестным.

Я купил на станции карточку на десять поездок, прошмыгнул опасливо через турникет (а вдруг задавит?) и спустился к поезду. Рядом стояли две рыжие конопатые школьницы. Эх, милое мое босоногое детство, куда ты ушло от меня? Почему не могу я сейчас стоять вот так рядом с какой-нибудь девочкой в школьном фартучке, дергать ее за косички, кормить мороженным и рассказывать ей анекдоты? Почему?

Школьницы слушали плеер, поделив между собой наушники-капельки. Меня они не замечали.

Я спросил:

— Девчонки, как до гостиницы «Украина» добраться?

Школьницы проигнорировали мой вызов. Я матюгнулся про себя и забрал у них плеер.

— Девки, — повторил я, — как в гостиницу «Украина» проехать?

— Такси возьми, — сказала рыжая серьезно.

— Спасибо, — вздохнул я, отдавая наушники.

Я подошел к схеме метрополитена. Москва, как известно, город кротов и крыс, неосторожного путешественника здесь заманивают в подземелья, в глухие темные туннели, прыгают там на голову, валят на пол, сдирают одежду и, наконец, съедают. И только полгода спустя милиция находит где-нибудь на помойке маленький обглоданный трупик несчастного приезжего.

Подошел мой поезд. Свободных мест не было, я встал напротив передней двери, рядом с брюнеткой. Лет ей около двадцати, фигурка — тоненькая, личико — очень миловидное. И одета — как актриса в фильме про образцовую студентку-летчицу: белая блузка, голубая юбка до колен, туфельки — лодочки.

— Как к гостинице «Украина» проехать, не подскажете? — спросил я.

— Не знаю, честно говоря, — ответила брюнеточка, смущенно улыбаясь.

— Но вы ведь москвичка, да?

— Да.

Я обрадовался.

— Большой город Москва? — спросил я.

— Весьма.

— Здорово! А вот вы не поверите — я только сегодня из Питера. Маленький такой, кстати, город.

Брюнеточка улыбнулась.

— Не верите? — удивился я. — А зря! Питер же только культурная столица, а жителей в нем — всего ничего, не больше, чем сельдей в бочке. Но и те, что остались — так себе население, одни только пенсионеры. И кто бы мог подумать, что такой ледащий народ сможет создать настолько красивый город?

Брюнеточка улыбнулась снова.

— Питер ведь на удивление красив, — продолжил я. — Нет, я, конечно, не говорю об окраинах — на это и смотреть нечего, но вот центр очень красив. Столько домов такой, знаете, классической архитектуры... Я даже не уверен, есть ли в Москве что-нибудь подобное. Вот скажите, что есть в Москве, кроме Кремля, интересного?

— И не знаю даже, — улыбнулась брюнеточка. — Большой театр есть...

— Нет, нет, — я испуганно замахал руками. — Театров у нас и в Питере хватает. Что-нибудь повеселее бы, вроде кегельбана. Или пейнтбол какой-нибудь?

— В университет не хотите съездить на Воробьевы горы? Там садик неплохой.

— Изумительно! — воскликнул я. — У меня ж сегодня там конференция.

— Какая конференция? — удивилась брюнеточка.

— Да по биологии, будь она проклята. Не поверите, вожусь с ней уже семь лет, даже кандидатскую собираюсь писать.

— А я еще только на третьем курсе, — вздохнула брюнеточка.

— И что, тоже биолог?

— Нет, химик.

— Тут уж, я вам так скажу, разницы нет, биолог и химик — братья навсегда, что господь соединил, то людям не разорвать. Так что давайте тогда знакомиться, сестренка: меня Борей зовут. А вас?

— Леночка. Так вы аспирант?

— Да. Немножко, — я улыбнулся. — Давайте на «ты» перейдем, вы не против?

— Не против.

— Вот и ладненько.

Всю дорогу до университета мы мило беседовали о науке. Впрочем, для постороннего человека наш разговор не представляет никакой ценности.

Мы вышли на станции «Университет».

— А как же гостиница? — спросила запоздало Леночка.

— Придется так идти, — ответил я. — Не могу же я бросить тебя в одиночестве.

Леночка усмехнулась, но ничего не сказала.

В Москве стояла жара. Студентки щеголяли в коротких шортах и прозрачных блузках, студенты ходили в майках и джинсах, мужчины постарше парились в костюмах. Я вспотел, очки натерли переносицу. Жутко хотелось пить, но пивной ларек был закрыт, а фонтана поблизости не было. К лотку с мороженным выстроилась большая очередь.

— У тебя есть что-нибудь попить? — спросил я Леночку.

— Нет.

— Очень жаль. — Ну, пойдем тогда так.

И мы пошли.

6. Витька

Плохая хата была у Аньки: даже обои на стены никто не додумался приклеить, голимый бетон. Из мебели в комнате стояла только железная кровать вроде тех, что в пионерлагерях бывают, и стул с железными ножками. В углу стояли три большие коробки с вещами.

Я, как вошел, бросил рюкзак под порогом и упал на койку. Анька отправилась на кухню.

— Да куда ты пошла?! — крикнул я. — Иди сюда.

Она села на кровать, виновато посмотрела на меня.

— Я поесть хотела сготовить.

— Да какой на хер поесть?! — возмутился я. — Ложись давай, спать пора.

Мы трахнулись и быстро заснули.

Проснулся я часа через четыре, Аньки рядом не было. Я надел штаны и вышел в коридор. На кухне Анька возилась с духовкой. Вкусно пахло тушеным мясом. Я сел за стол на кухне и закурил. Анька сказала что-то непонятное, но ласковое.

— Готово уже? — спросил я.

— Готово.

— Потом пожрем, я сейчас не голоден.

— Хорошо.

— А ты домовитая. Я даже не ожидал.

— Почему? — Анька повернулась ко мне, лицо у нее было удивленное.

— Да водку сильно хорошо трескаешь.

— Я только за компанию.

— Да я верю, — сказал я ласково, — ты не бойся. А может, ты и рубашку заодно постираешь?

Анька отправилась стирать, а пошел обратно в комнату. На коробке с вещами лежал фотоальбом, снимки были за последние три года: Анька с пуделем (два кудрявчика), Анька с предками на диване, Анька на море по пояс в воде, Анька с жирным парнишкой, Анька с дохленьким парнишкой, Анька в метро.

— Анька, — крикнул я. — А почему у тебя на фотках глаза красные?

— У меня серые! — крикнула она из ванной.

— Мне виднее.

Я почесал грудь и зевнул. Скучные были фотографии. Ничего делать не хотелось: ни спать, ни есть, ни в карты играть.

Анька пришла, села рядом на кровать.

— Что-то как-то скучно, — заметил я. — У тебя телевизора нет?

— Нет.

— Плохо, — я вздохнул. — А на гитаре ты играть не умеешь?

— Нет.

— Еще хуже, — я задумчиво почесал в голове. — Да... А чем ты увлекаешься-то?

— Ну как? Ничем не увлекаюсь.

Лицо у Аньки было удивленное. Послал же бог женщину, не приведи господь.

— А по вечерам-то ты чего делаешь? — продолжал я допытываться.

— Ничего не делаю. По дому прибираюсь, стираю.

— Да, печально... А книжки читаешь?

— Читаю, — улыбнулась довольно Анька. — Детективы читаю: Маринину, Дашкову и Полякову. Или про любовь какие-нибудь.

— Понятно, — вздохнул я грустно.

Я поцеловал ее, Анька закрыла глаза. Если не знаешь, о чем говорить с бабой — остается только койка.

Через час мы оделись, поели и пошли гулять. Уже на выходе я вспомнил, что деньги остались в рубашке, которую я отдал Аньке.

— Ты деньги из рубашки куда дела?

— Никуда не девала, — ответила Анька.

— Как? — я медленно начинал догадываться, что произошла какая-то жопа.

— Ой, сейчас посмотрю.

— Смотри, — я пошел за ней в ванную.

Стиральная машина уже вошла в период сушки. Я вырубил ее на хер и вынул вещи. Денег в рубашке не было. Сто баксов одной купюрой, зеленая такая бумажка, небольшая — нету, не вижу!

— Куда ты дела деньги?

— Я не брала.

У нее было такое испуганное лицо, что я поверил: не брала. Перетряхнул все шмотье. Денег не было.

— Может, они выпали? — предположила Анька.

Я осмотрел машинку. Денег не было.

— Если они выпали, — сказал я, — то они уже уплыли.

— Наверное, — подтвердила Анька.

Я сидел на полу посреди ванной, вокруг меня валялись мокрые шмотки, а в дверях стояла тупая телка. Денег не было.

Я встал, взял в прихожей рюкзак и вынул из него сигареты. Зажигалка куда-то подевалась. Пошел на кухню, достал спички и закурил.

— Анька! — крикнул я. — Сюда!

Она пришла и села за стол:

— Что делать-то будем? — спросил я.

— Не знаю, — сказала Анька виновато.

— Ну ты и дура! — крикнул я. — Подумать-то надо, когда стираешь! В карман надо залезть, прежде чем стирать! Поняла, дура?!

— Поняла.

— Твою мать! Тьфу! Вот уж связался с дурой — всей птичке пропасть. Нет, вы только посмотрите на нее! Ни хера не умеет: ни стирать, ни трахаться. Так разве можно?!

Анька всхлипнула. Я от злобы выкинул бычок в форточку.

— Дура! — вынес я приговор.

Мы помолчали.

— Ну ладно, — сказал я. — Не хер горевать. Потерянного не вернешь, по вареным яйцам не плачут. Пива у тебя нет?

— Нет, — ответила тихо Анька.

— А деньги есть?

— В понедельник обещали дать.

— Да кого в жопу волнует, что тебе кто обещал?! Сколько сейчас есть?

— Пятьдесят рублей.

Однако, дела были совсем кислые. У меня денег осталось не больше тридцатки.

— Лады, — сказал я. — Придется взять деньги у брата. Обувайся, поедем в универ.

7. Борис

К сожалению, в большинстве своем нынешние российские ученые — пожилые трутни, не способные ни на что, кроме вялого трепа о трудностях современной жизни. Раз в год они пишут небольшую статью в соавторстве с каким-нибудь молоденьким аспирантом и публикуют ее в институтском журнале. На большее им не хватает ни ума, ни таланта, ни терпения. Практически весь свой рабочий день проводят они в беседах о политике. Все они, как один, — патриоты, любящие Россию нервически, до судорог, до боли в спине, до язвы кишечника. Любимая же наша Родина, прекрасная и могучая Россия, наоборот, терпеть их не может, морит голодом и холодом, бьет и калечит, дразнит и убивает, как они того, несомненно, и заслуживают.

Сегодня ученых собралось человек тридцать, доклады еще не начинались. Мы с Леночкой сидели в крайнем ряду у окна.

— Интересно? — спросил я Леночку.

— Пока не знаю. Тише!

— Нет проблем.

Я посмотрел в окно. Дорожку к институту мерно: «скреб-скреб» подметал дворник в оранжевой фуфайке. Скоро, скоро уже будет осень, с лужами, с мокрыми листьями на дорожках, с резким ветром и холодным мелким дождем. Но пока — на улице жарко, мы все счастливы и ленивы.

К доске вышел глава института, сказал короткое приветственное слово участникам конференции, после чего попросил Гришина сделать первый доклад. Я знаю Гришина давно — старый симулянт, бездарная сволочь — доклад его меня совершенно не интересовал. Я снова стал смотреть в окно.

Дворник уже закончил подметать дорожку и сел на лавочку. К нему подошел гаишник, о чем-то спросил. Дворник встал, почесал в голове, ответил.

— Так вот что мы имеем относительно мест обитания, — услышал я Гришина. — Как видите, профессор Климов в данном вопросе ошибается, проживает данная мушка на территории забайкальского округа. Вот они у меня помечены зеленым. И что я еще хочу сказать по поводу Климова. Некоторые отдельные товарищи решили, что публикация в зарубежном журнале — это и есть оценка их деятельности. Например, тот же Климов думает таким образом. Но это как раз неверная точка зрения. Наша наука идет сейчас совершенно в другом направлении, отличном от зарубежного. Наши пути иногда не просто пересекаются, но и прямо-таки враждуют друг с другом. И я считаю, что мы должны бороться с подходом господина Климова и ему подобных. И никакие там зарубежные ученые не вправе оценивать нашу науку. А господин Климов — портит ее! Мы должны дать ему отпор! До каких пор ему будет позволено публиковать всяческие оскорбительные высказывания о нашей науке?! Вот тут у меня статья, — Гришин достал из внутреннего кармана пиджака «Вестник». — Тут, например, говорится: «Несмотря на то, что в последнее время появилось множество методик оценки районов проживания насекомых, следует признать, что на настоящий момент хоть сколько-нибудь удовлетворительного решения данного вопроса не существует».

В зале стояла тишина. Все ждали продолжения.

— Это что же получается?! — крикнул вдруг Гришин. — Ведь это значит, что мы все ошибаемся, а один только профессор Климов весь в белом?! Так, что ли?! Я лично выдвинул три методики оценки места проживания мушки за прошедший год, и все они были признаны удовлетворительными. А теперь вдруг выходит эта статья, где утверждается, что методики ничего не стоят! Это как же понимать, я спрашиваю?! Это прямой плевок в лицо всей нашей науке и мне в ее лице.

— Сергей Александрович, — громко позвал я.

— Что? — Гришин недоуменно посмотрел на меня.

— А вы «за байкальский» специально раздельно написали? Или ошиблись просто?

— Что?! — Гришин ткнул указкой в карту. — Что?! Что вы такое позволяете себе?! Как вы смеете, молодой человек?!

— Это вы что позволяете?! — я вскочил. — Пользуетесь тем, что профессор Климов отсутствует, что мушка эта ваша никому даром не сдалась, вот и несете чепуху. Валяйте, попробуйте опубликоваться в «Вестнике», я посмотрю, как они будут хохотать над вашей дребеденью. Забыли уже, как они смеялись над вашей статьей о сойке?

— Плевать я хотел на ваш «Вестник», — крикнул нагло Гришин.

— И на всю биологию заодно, — сказал я. — Жирный идиот! Прекратите ассоциировать себя с наукой! Вы от науки дальше, чем старая бабка из колхоза! Где ваши публикации за последние пять лет? Что вы можете, кроме того, чтобы выдвигать методики, которые не выдерживают никакой критики? Кому вы нужны с вашей глупостью и бездарностью?!

— Что?! — взвизгнул Гришин.

— Вы — идиот! — крикнул я. — Глупый и напыщенный идиот!

Ведущий встал и попытался что-то промямлить о корректности дискуссий, о том, что проблема оценки методик сложна, и это, пожалуй, тема не для одной конференции или журнальной статьи, но, в целом, конечно, нельзя обижать такого заслуженного ученого, как господин Гришин.

Я встал и вышел и кабинета, громко хлопнув дверью. За мной выбежала Леночка.

— Борис, ну нельзя же так! — крикнула она

Я рыкнул на нее и стал спускаться по лестнице.

— Борис, ты меня слышишь — нет? — спросила Леночка, спускаясь за мной.

Я закурил на ходу.

— Слышу.

— Нельзя так обращаться с коллегами!

Я остановился на площадке между этажами, сел на подоконник и улыбнулся:

— Можно, Леночка. Мне — можно.

Она встала рядом со мной. Я курил, она молчала.

В коридоре никого не было, только изредка слышалась откуда-то сверху ругань уборщиц. Я докурил и выбросил сигарету в окно. На душе у меня было довольно плохо.

— И что ты теперь собираешься делать? — спросила Леночка.

Я посмотрел в окно, на Леночку, сказал задумчиво:

— Садись.

Она села.

— Тебе что-то нужно от меня? — спросил я. — Ты же видишь, я переживаю, грущу, а тут ты со своими словами. Ведь видишь же, да?

— Не надо грустить. Что ты из-за одного доклада переживаешь? Ничего тебе не будет.

— О, Господи, — я улыбнулся, стукнул ее по носу. — Не обращай внимания, честно, все у нас будет хорошо, я уже про этот доклад забыл. Я про жизнь сейчас думал. Смотри — самолетик по небу летит, глянь, какой беленький.

Леночка засмеялась.

— Боря, все эти «смотри» я уже слышала двести раз. Почему все мужчины пристают так одинаково? Да и зачем? Неужто так неймется?

— А как же?! — я взгянул на нее ласково. — Ты красивая, умная, тебе еще учиться и учиться, у тебя еще вся жизнь впереди. А я дядька старый, видишь — зубы желтые, — я оскалился на секунду, показал зубы, — мне уже надо спешить, — я стукнул ее опять по носу.

— Боря прекрати! — Леночка гневно сверкнула глазками. — Сколько можно?!

— А вот тебе! — я стукнул ее еще раз по носу.

Она вскочила:

— Да... Как ты?.. Что это такое?!

— Цыть! — сказал я строго. — Сядь, тебе говорят, на подоконник, что ты людям мешаешь, заслоняешь обзор? Из-за тебя кино не видно, сядь!

— Да ну тебя, — Леночка ушла.

Я потянулся лениво, зевнул, аккуратно закрыв рот ладонью, встал, закрыл окно на шпингалет и пошел вслед за Леночкой. Догнал я ее уже на лестнице.

— Леночка, — сказал я. — Ты прости меня, я глупый и несчастный, но ведь я не хотел тебя обидеть, веришь?

— Верю.

Я обнял Леночку за плечи и повел в кафе на первом этаже.

8. Витька

В универ мы вошли влегкую: сделали умные рожи и проперлись мимо охранника как будто местные. Перед лифтом стояли две старые профессорши, от них воняло фиалками.

— Мы пойдем пешком, — сказал я Аньке и двинулся к лестнице.

Анька недовольно поперлась за мной:

— Почему это мы пешком пойдем?

— Полевые цветы не люблю. Всякие ландыши, горные лаванды, огоньки, лопухи — ну их в задницу.

— Некультурный ты.

— А ты вообще молчи, не постирала бы мои бабки, сейчас бы пиво пили.

Анька заткнулась.

— Меня вообще ваша культура не волнует, — сказал я. — Мне от нее скучно или блевать тянет: от Гессе, от Маннов, от Ионеско, от Беккета, от Фриша, от Гете, от Лоуренса, от Пастернака, от Гроссмана, от Тарковского. А Петрушевская и Достоевский — говно полное. И Кобо Абе, и Мисима, и Джойс — все говно!

Анька глянула на меня злобно, но ничего не сказала. Мы поднялись на третий этаж, на двери в коридор висела табличка: «Тихонов — 114 кабинет».

Мы продолжали подниматься.

— И Голливуд — говно, — сказал я, — и Маринина, и «Generation» — говно полное. И Сент-Экзюпери, и Ричард Бах — говно. «Заводной апельсин» — полная пошлятина. А про «Сибирский цирюльник» я вообще молчу.

На площадке между четвертым и пятым этажом курили у окошка два бородатых мужика в зеленых китайских свитерах.

— Мужики, здесь курить нельзя, — сделал я замечание. — Курить можно только в туалете!

Они хмуро затушили сигареты и отвернулись к окну. На пятом этаже висел указатель: «Брандспойты — направо». Я закурил.

— Ты людей не любишь, — буркнула Анька.

— Я и Россию не люблю, — ответил я. — Ну и что?

— Да ну тебя.

Анька фыркнула и пошла по коридору. Я неторопливо курил сигарету, знал, что все равно Анька никуда не денется, вернется. Куда ей деваться, дуре?

Я докурил и выбросил бычок в мусорное ведро. Анька вернулась и спросила:

— Идем?

— Пойдем, — сказал я.

Нужный кабинет был аж в конце коридора. Я открыл дверь, заглянул — никого!

— Слышь, Анька, — позвал я. — А они все тут куда-то пропали.

— Вижу.

— Вот волки, а? Скажи? Всего час назад начали — а уже все сбежали. Ну ни хрена интеллигенты работать не хотят! За что им деньги платят?

Анька пожала плечами.

— Вот и я не знаю. Ну ладно, пошли, пошукаем кого-нибудь.

В коридоре дверей было — как баб на празднике, а что толку? Все закрыто.

— Волки позорные, — разозлился я. — Вот еще ж рабочий день только начался — а они уже все смотались. А, суки поганые! И где я теперь деньги найду?

Наконец, одна незапертая дверь обнаружилась. В кабинете сидел какой-то мужик, гнилой на вид.

— Здрасьте, — сказал я. — Шишков я. Не скажете, где мой брат?

— Какой брат?

— Ну как какой? — удивился я. — Боря.

— Я, честно говоря, никакого Бориса Шишкова не знаю.

— Да? — я удивился еще больше. — Он же в Питере учится, сегодня был на биологической конференции у вас.

— Ах, из Питера! — мужик явно обрадовался. — Да вы проходите, садитесь. Вот как раз два стула.

— Можно, да? А то мы ищем, ищем — ну просто никого. Садись, Анька.

— Вас, извините, как зовут?

— Витя.

— Сергей Александрович, — представился мужик. — Знаю я вашего брата. Я, извините, по фамилии вот только не узнал. Мы сегодня с ним несколько поспорили. Ну, это не важно. А вы сами учитесь?

— Ага, на втором курсе.

— Здесь, в Москве?

— Да нет, в Нижнем.

— И сами оттуда же, да?

— Да.

— Ну, тогда, понятно, — мужик мерзко ухмыльнулся. — А то уж я думаю — почему у вас брат такой спорщик. Это он, наверное, в Горького. Так вы его теперь хотите найти, да?

— Ага.

— Я, собственно, не знаю, где он может быть. Конференция, как видите, уже закончилась. М-да, — мужик задумчиво почесал репу. — Впрочем, обычно всех приезжих селят в гостинице в главном здании. Думаю, ваш брат там вполне может оказаться.

Я прикинул в уме. Вполне похоже было на правду.

— Спасибо, — сказал я. — Наверное, так и есть. Ну, всего вам доброго.

— До свидания, — улыбнулся мужик. — Передавайте брату привет.

— Спасибо, обязательно, — я кивнул ему. — Анька, пойдем.

Мы вышли.

— Подгадит он Борьке, боюсь, — сказал я. — Видела, какая у него улыбка была гадская?

— Видела.

— Сразу понятно — козел. Вот такие сволочи всегда в лицо улыбаются, а потом так и норовят за задницу укусить. Сука он!

— И чего делать будем?

— Да ничего не будем. Пошли Борьку искать.

9. Борис

Милая, замечательная, прекрасная Леночка пить на мои деньги отказалась:

— Сама буду платить, не вмешивайся.

— Конечно, Леночка, — согласился я. — Только ты тогда и заказывай сама, хорошо?

— Нет, так не пойдет, — Леночка укоризненно посмотрела на меня. — Я боюсь барменов.

Мы вошли в бар.

— Ты пила когда-нибудь текилу?

— Коньяк только.

— Текила, спешу тебя заверить, гораздо лучше коньяка, и сейчас ты это узнаешь. Тебе как начинающей бесплатно первая доза. Вот когда ты пристрастишься — тогда и начнешь платить, а до тех пор — бесплатно. Иди пока за столик в углу, я закажу.

Через пятнадцать минут нам принесли графинчик с текилой, лимон, соль, закуску «Сельдь охотника» (вареная картошка, бутерброды с плавленым сыром и сельдь), салат «Зимний» (уж не знаю, что было в нем) и салат «Нежность» (лосось с сыром, морковью и картошкой, все залито майонезом).

— Конечно, не по правилам есть с текилой салаты, — объяснил я Леночке, — но я сегодня очень голоден.

— Не буду я есть лосося. Он невкусный.

— Совсем? — я был удивлен. — Ты просто не понимаешь его прелести. Придется кормить тебя с ложечки. Пробуй!

Отказываться в такой ситуации неудобно.

— Молодец, Леночка. Все мне тебя приходится, как маленькую, воспитывать. Наздра!

Мы выпили.

— Даю краткий обзор крепких спиртных напитков, — сказал я. — Что водка — гадость, думаю, понятно. Коньяк молдавский пьют только советские инженеры, коньяк дагестанский вообще никто не пьет, про армянский коньяк я лучше просто промолчу, а коньяк французский, к сожалению, дорог. Джин я не люблю, потому что после него ужасная тяжесть в голове с утра. Вот и остается только текила, которая всегда пьется легко и приятно. Давай еще по одной.

Мы выпили.

— Ты песни поешь? — спросил я.

— Конечно, — улыбнулась Леночка.

— Тогда подпевай. Ой да то не вечер, то не вечер... — затянул я. — Ой да мне малым-мало спалось, да во сне привиделось.

У меня хороший голос. Леночка тихо мне подпевала.

Вдруг справа от меня появился какой-то молоденький хлопчик из породы шибко просветленных: плечи шириной с холодильник, мощная шея, бычий торс и лошадиные ляжки. Когда-то я завидовал таким парням, их силе и крепости, впрочем, я и теперь им завидую, хотя и меньше, гораздо меньше, утешаясь мыслью, что век таких бычков не долог: в России вечная нехватка говядины.

— Слышь, дядь, — сказал мне бычок. — Ты это, короче... Можно твою девушку станцевать?

— Не советовал бы, — сказал я, доставая из-за пояса пистолет.

— Извините.

Паренек отошел.

— Откуда у тебя пистолет? — спросила Леночка.

— Купил в магазине, — ответил я. — Кстати, очень недорого, всего пятьдесят рублей.

— Я серьезно.

— А я что, смеюсь, что ли?! Иду мимо магазина, гляжу: лежит на витрине хороший пневматический пистолет, и выглядит почти как настоящий. Вот я и купил, дома по обоям стреляю.

— А я бы с ним станцевала, — сказала Леночка задумчиво.

— Еще не поздно. Ты еще вполне можешь пригласить его.

— Да нет уж. Ты его прогнал, что мне теперь с ним делать?

— Может быть, пойдем? — предложил я. — Что-то у меня все-таки настроение от этого типа испортилось.

— Куда пойдем?

— Мне бы хотелось посмотреть на Москву. Я здесь еще ни разу толком не был. У тебя есть свободное время?

Леночка задумалась, потом сказала:

— Нет.

Я, наверное, ожидал такого ответа. Да, конечно, ожидал. Другого ответа, если хорошо поразмыслить, и быть, собственно, не могло. Все события логично вели к такому ответу, конечно, и никак иначе. Но все равно — неприятно. Я поправил очки. Мне было неуютно.

— Ну, тогда счастливо, — улыбнулся я, вставая. — Гопник тебя ждет. Можно меня не провожать.

— Счастливо.

Я вышел на улицу и пошел к метро.

Все хорошо в Москве: и архитектура, и люди, и погода, и автомобили, и метро, и трамваи, но все-таки есть, есть одна черта в ней, которая мне лично неприятна: Москва слишком велика. Когда я иду по Москве, мне кажется, что в какую бы сторону я ни пошел, куда бы ни направился, какими бы дворами не пробирался, в какие бы переулки ни сворачивал, так всюду и будут вокруг меня магазины, офисы, машины, дома, дома, дома. Мне неуютно на трассах в четыре ряда, мне плохо на проспектах, у которых не видно ни начала, ни конца, мне страшно, когда я вижу дом длиной в два километра, мне жутко, когда я вижу автостоянки размером с гектар.

Я пошел к метро.

10. Витька

Конечно, в гостинице нас послали на хер.

— Нет вашего брата в списке, — сказала сука-администраторша, — идите в жопу.

Старая крыса, подлая дура!

Мы с Анькой вышли на улицу и сели на скамейку.

— Ну и чего теперь делать? — сказал я.

— Не знаю, — ответила Анька грустно.

— Блядь, какие все все-таки уроды! Ни денег нет, ни брата, никого! Даже пива нет! Уроды, все уроды!

— Не все уроды! Ты все время про всех гадости говоришь, слушать противно, а сам ничего не умеешь и не понимаешь. Вот где твой брат?!

— Да кто бы вякал-то?! — возмутился я. — Сама же мои деньги куда-то спустила, а теперь что-то хочешь!

— Ну уж извини! Как ты орал за свои сто баксов — так словно бы миллион пропал. А сам — ну ничего не может. И литературу обосрал! Ну разве можно так говорить про нее?! Вот у меня учительница считает, что лучший писатель — это Солженицын. Он пишет очень хорошо. И я «Маленького принца» люблю. Потому что гениальный писатель!

— Блядь! — сказал я. — Ненавижу техинтеллигенцию! Ограниченные, глупые люди. Вот не знают ничего, кроме своей специальности, а судить берутся обо всем. И пиздят так пафосно, словно мудрость веков говорят! Да я наперед знаю все, что вы скажете: гомосексуализм — не совсем хорошо, революция — плохо, оскорблять негров — так просто ужасно. А про кавказцев мы тактично промолчим. Идите вы в жопу!

Анька с неприязнью посмотрела на меня.

— Вообще до охренения у нас много интеллигенции: уже скоро коммерсанты будут считать себя интеллигенцией. Слово приятно, что ли: «интеллигент»? Пафосно? Господи, иже сих на небесих, да светится царствие твое, да избавь нас от воли своей и пребудет нам от лукавого. Не дай мне стать техинтеллигентом! Не дай мне стать тварью дрожащей! В майке, с жирным брюхом, в спортивных штанах и с жирной задницей! Не дай мне судить о том, чего я не знаю. Не дай мне стать трусом, стыдливо ворующим приборы из лаборатории. Не дай мне ради денег говорить не то, что мне хочется. А главное, господи, не дай мне стать нудным и скучным, как все эти пердуны! Оставь меня, господи, молодым. Чтобы свободным быть, чтобы девкам нравиться, чтобы весело было, легко. Чтобы жизнь была радостной. Короче, оставь меня, господи, таким, каков я есть!

— Ага, оставит он тебя, как же, — сказала Анька злобно.

Вдруг справа меня кто-то спросил:

— Извини, у тебя брата Бориса нет?

— Чего? — удивился я.

Прямо передо мной стояла клевая девка.

— Борис — твой брат? — спросила она.

— Шишков-то? — ответил я. — Мой. А ты откуда его знаешь?

— Мы сегодня утром познакомились. Он рюкзак забыл — вот, отдай, — телка протянула мне рюкзак.

Интересно, как это Борька у нее рюкзак забыл? Трахнул, поди, по-быстрому, да и сбежал. Хотя чего от такой бежать, очень симпатичная телка.

— Хорошо, отдам, — сказал я, — нет проблем. Только ты не знаешь, где его найти?

— Ты что, не знаешь, где твой брат живет? — усмехнулась телка.

— В Питере он живет, — разозлился я. — А где он в вашей Москве обитает — я понятия не имею.

— Я тоже не знаю.

— А как же я его найду? — спросил я.

— Извини, я думаю, это уже ваши семейные проблемы. Всего доброго.

— До свиданья.

Она пошла по дорожке, а я смотрел. Что она такая злая? Плохо ее Борька трахнул, что ли? Нервная какая-то. Ну ее в жопу.

— Ну что, Анька? — спросил я. — К нам счастье привалило, рюкзак братанов.

— А что там?

— Сейчас посмотрим.

В рюкзаке была куча лосьенов, коньяк, две палки копченой колбасы, пневматический пистолет, джинсовка и бумажник. В бумажнике — три тысячи рублей и паспорт Борьки.

— Ура! — сказал я и крепко поцеловал Аньку. — Вот они сто баксов и вернулись. Ну, теперь пойдет малина! Нижний гуляет! Купчина приехал! Ну, идем пьянствовать.

Мы встали и пошли к метро.

11. Борис

Мое путешествие по Москве продолжалось. Я подошел к станции метро, спустился по эскалатору в подземелье, сел в поезд, и только тогда, стоя в вагоне между пожилой брюнеткой в черном и юной блондинкой в красном, только тогда понял я, что оставил рюкзак с вещами в кафе.

Я вышел на следующей станции и пересел на обратный поезд. Почему, почему вечно нет мне везения в этой жизни? Почему постоянно происходят со мной какие-то гадости: то потеряется проездной, то разобьются очки, то проезжающая мимо машина обрызгает меня, то, наконец, просто отключат электричество. Почему не может быть все тихо, спокойно, серо, одинаково? Какого черта вечно зеленеет это древо жизни?

Я вышел из поезда, поднялся на эскалаторе и пошел по направлению к университету. На удивление много было студентов на улице. Все, как на подбор, парни молодые и сильные, и девки — стройные, красивые, и идут все дружно, и все к метро направляются. Один только я шел к университету. Печально мне было, я наверняка знал, что рюкзак мой не найдется. И даже если бы нашелся он, то без денег и коньяка — это уж абсолютно точно.

Я пришел в кафе, спросил бармена, не видел ли он мой рюкзак. Бармен ответил, что рюкзака не видел. Я вышел на улицу, сел на скамейку и закурил.

Что было делать — представлялось неясным. Друзей у меня в Москве нет, родственников — тоже. Денег оставалось еще около тысячи рублей, на билет до Питера хватало. Хуже всего было то, что в пропавшем рюкзаке лежал мой паспорт. Я уже наслышан был о злобных московских милиционерах, потому гулять по городу без документов казалось мне небезопасным. Впрочем, подумал я, не может же милиция проверять всех подряд. Милиционеров все-таки довольно мало, а нас — очень много, риск нарваться на проверку относительно невелик. Делать мне в Москве больше нечего, пора ехать на вокзал и потом на электричках добираться до Питера.

Я повернулся, чтобы выбросить сигарету, и увидел Леночку.

— Привет, — сказала она мне.

— Привет, — ответил я. — Очень рад тебя видеть.

— Отдал тебе брат рюкзак?

— Какой брат? — спросил я удивленно.

Леночка засмеялась:

— Судя по виду — младший.

— Витька, что ли? А он-то что здесь делает? И ты ему мой рюкзак отдала?

— Отдала, — сказала Леночка.

— Зачем? — спросил я.

— А что мне его было, в баре оставлять?

— Тоже верно. А как Витьку найти, ты не знаешь?

— Он меня в точности то же самое спросил. Не знаю. Он с девушкой был.

Я задумался. Что можно было сделать — позвонить матери в надежде, что Витька додумался сообщить ей свои координаты. Впрочем, я не слишком рассчитывал на этот звонок: Витька был несколько туповат.

— Ладно, — сказал я, — как-нибудь найдем его. Ты торопишься куда-то, я тебя отвлекаю?

Леночка задумалась, потом сказала:

— Вообще-то нет...

Я обрадовался:

— А куда в Москве можно пойти? Вот ты куда любишь ходить?

— Я люблю сидеть дома.

— Я тоже люблю дома сидеть, я вообще домосед по натуре. Но ведь хочется посмотреть на что-нибудь. Я тут про какой-то мост хрустальный слышал. Врут?

— Скорее, стеклянный, — усмехнулась Леночка. — Нет, не врут. Если хочешь, можем поехать посмотреть.

— С удовольствием, — сказал я.

Мы поехали смотреть на мост. Ничего не скажу плохого, выглядел мост шикарно: двухэтажный, железо с толстым мутным стеклом в два этажа, внутри — масса ларьков с сувенирами, картинками и открытками. По мосту мы пошли пешком, хотя могли, как было сказано в рекламном проспекте, «воспользоваться травалаторами (движущимися тротуарами), позволяющими ускорить передвижение по мосту до 0,6 — 0,75 м/с».

— Москву распродают в розницу, — заметил я. — Футболочки «Я люблю Москву», открытки с видом на Кремль, водка «Белый дом» — все это очень здорово. Только я что-то матрешек не вижу.

— Есть, — сказала Леночка, — вон там.

Я посмотрел: на прилавке по росту были выставлены деревянные фигурки Ельцина, Горбачева и Путина.

— Какие-то они пузатые, — сказал я весело. — Они что, когда на телевиденье снимаются, животы отстегивают?

Леночка засмеялась:

— Самое забавное в этих матрешках, что никакого отношения к Москве они не имеют: один — из Ставрополья, второй — из Свердловска, третий — из Питера.

— Гостеприимный город Москва. Понаехали гости и живут, никто не гонит.

— Кстати, забавный у тебя брат. Крепкий такой, жилистый.

— Он — борец, ему положено.

— А ты?

— А что я? Я волейболистом был, развивал прыгучесть. Потом упрыгал в Питер.

Леночка улыбнулась.

— Хотелось бы все-таки с ним встретится, — сказал я. — Хоть одним бы глазком взглянуть бы на второкурсника.

— А вы с ним друзья?

— Да нет, просто давно его не видел.

Я взял с витрины бюстик Путина, внимательно оглядел его, щелкнул по носу и положил обратно.

Леночка предложила:

— Хочешь, поднимемся на крышу?

— Конечно.

Мы вышли на свежий воздух и встали у бортика из толстого мутного стекла.

— Помнишь мультик про хрустальный мост? — спросил я. — Вроде как Иван-дурак мост строит, а ему за это царскую дочку. Помнишь?

— Нет.

— Ну, не важно. Я к чему это говорю-то. Лужков что, второй раз жениться собрался?

— Нет, — сказала Леночка резко. — И вообще, я не люблю говорить о политике.

— Я тоже не люблю. Только не знаю, о чем еще говорить.

Леночка взглянула на меня удивленно, потом сказала:

— Тебе понравился мост?

— Понравился, — я задумчиво посмотрел на огромный пустырь под мостом. В любом русском городе есть такой пустырь, заросший лебедой. Лебеда вырастает до полутора метров, в ней почему-то очень любят играть подростки. Они вытаптывают полянку размером с небольшую песочницу, приносят туда вместо стульев пять штук ящиков из-под стеклотары, в центре поляны бросают портфели — и вот замечательный подростковый клуб готов. К детским площадкам, где сидят малыши и мамаши, у тинейджеров врожденная ненависть.

— Вид с моста хороший, — сказал я. — Русский.

12. Витька

Мы затарились водкой и хавчиком на рынке, потом я сказал Аньке:

— Ну что, поехали в супермаркет?

— Зачем?

— Так бабки-то еще остались, купим тебе стиральную машину.

— А брат твой не обидится, что мы его деньги потратили?

— Так я отдам потом.

— А мы его искать будем?

— Зачем? — я удивился. — Бабки-то у нас есть, так что все в порядке.

Клево, в супермаркете были раздвижные двери! Конечно, если бы стоял швейцар — это еще круче смотрелось, но ведь не в ресторан же мы приперлись. На входе сидели два мордатых охранника в черном, при полной боевой выкладке. Эти идиоты как на войну собрались: бронежилеты напялили, пистолеты в кобуры запихнули, дубинки в руки взяли и сидят, смотрят на нас, уроды.

— Сумочки сдаем, не забываем, — предупредил меня тот, что потолще.

Я повернулся к Аньке:

— Слышь, Анька, надо сумки сдать.

— Давай сдадим, — согласилась она.

В гардеробе стоял какой-то бритый ушастик-пэтэушник в красной футболке. Я еще подумал, может, не стоит отдавать ему рюкзак, а то ведь сворует, падла такая. Ну да ладно, рискну, людям надо доверять. За свой рюкзак я выручил большой круглый железный номерок.

— Анька, — позвал я. — На тебе номерок. Радуйся.

— Да оставь себе, — ответила она.

Перед входом в торговый зал был отдел парфюмерии.

— Ой, я духи хочу посмотреть, — сказала Анька. — Посмотрим, Вить?

— Да ну... Я тебе потом денег дам, без меня выберешь. Идем.

Мы вошли в торговый зал и встали. Магазин был громадный, я таких не видел — размером, наверное, со стадион, и весь заставлен громадными стеллажами с товаром. Чего только не продавалось: ковры, телевизоры, газонокосилки, обои, краска, мебель, паркет...

— Ты чего встал-то? — спросила Анка.

Я очнулся:

— А, фигня, пошли дальше.

Сначала был отдел «Обои».

— Анька, кажись, это — то, что нужно! А то у тебя все стены голые.

Анька не ответила. Она внимательно разглядывала образцы итальянских обоев.

— Вот серые бы я взяла, — сказала Анька задумчиво. — Или белые бы — тоже взяла.

— А может, в розовый цветочек возьмем?

— Ну, можно... — протянула Анька. — Надо у продавца спросить.

Она посмотрела, где продавец, но никого не нашла. Только двое школьников стояли у соседнего стеллажа, а больше никого и не было.

— А где все продавцы-то? — спросила Анька.

— А хрен его знает. Наверное, домой пошли уже, время-то позднее.

— Тогда ничего не будем брать. Пусть знают, как на покупателей внимания не обращать.

— Правильно.

Чтобы уж совсем испортить жизнь этим козлам, я взял со стеллажа рулон синих обоев и засунул в стиральную машину. Пусть поищут.

Мы пошли дальше. Прямо посреди прохода стоял лоток с компьютером, за лотком никого не было. Я глянул на экран — кто-то, видно, не доиграл в «Сапера».

Отдел «Краски» за каким-то хреном огородили, натянули кучу веревок, ящики поставили, чтобы никто не шел.

— Это чего? — спросила Анька.

— Да, видно, переучет, — сказал я. — Глянь, как прикольно — на каждом товаре листочек.

Я взял пару бумажек.

— Ты зачем взял? — спросила Анька.

— Перед сном буду читать. Вместо Солженицына. Краска синяя, «Парасол», сто двенадцать сорок восемь девяносто шесть ноль пять. Две штуки. Двадцать первое восьмое ноль первое. Продавец Иванова. Анька, тебе нужно что-нибудь здесь?

— Нет.

Мы прошли в отдел бытовой техники.

— Хочу утюг, — сказала Анька.

— Железный?

— Не важно. Чтобы был. Стану гладить тебе белые рубашки по утрам.

— Ты еще и гладить любишь? — я сильно удивился.

— Раньше не любила. Но раньше я ведь холостая была, бедная, а теперь — с тобой.

— Какой утюг: с подставкой?

— Конечно, с подставкой, чтобы шнур не мешался. У меня все будет как в рекламе: белый утюг, белая гладкая доска и белая рубашка.

Я взял с полки утюг и положил в тележку. Мы пошли дальше. Отдел «Деревяшки».

— Хочу новую дверь, — сказала Анька, — и газон перед домом, и дорожку из белого гравия.

— Милая, я бы взял тебе дверь, но продавцов нет.

— И ручка на двери такая, морда льва, короче, и с кольцом в зубах. Чтобы стукнули в дверь — и я открыла, а там — ты стоишь.

Я усмехнулся.

— Пошли на кухни смотреть.

— Хорошо.

Мы пришли в отдел «Кухни».

— Хочу желтую, — сказала Анька.

— Да ну желтую... Прямо как цыпленок будешь. Давай лучше белую. Прикинь, как здорово будет: и комната белая, и кухня белая.

— Не... — Анька поморщилась, — все белое только в больнице. А я хочу, чтобы и светло и по-разному было.

— Ну ладно, — согласился я. — Давай желтую.

— Буду по утрам тосты жарить, апельсины отжимать...

— Зачем? — я опять удивился.

— Делать апельсиновый сок. И вот, на сервировочный столик поставить два стакана апельсинового сока, кофейник, положить грушевый джем, жареные тосты, гроздь бананов. Подкатим столик к дивану, будем есть вместе и смотреть по телевизору фильмы.

— Кстати, вот и телевизоры, — сказал я. — Ты какой хочешь?

— Хочу, чтобы четыре метра в диагонали, буду смотреть про любовь. Или «Агентство «Лунный свет».

— Хороший сериал, — согласился я. — А музыку ты какую любишь?

— MTV люблю, — Анька улыбнулась. — На полную громкость, чтобы прохожие на улице глохли.

— Что, нравятся носатые негры? — усмехнулся я. — Такие здоровенные негрилы, все время норовят пальцами в камеру залезть?

— Да ты не понимаешь! У них ритм классный.

— Рок-н-ролл — лучше, — сказал я. — «Би-бала-лула, щиз май бэйби».

Вдруг из-за стеллажа вышел продавец, маленький такой, верткий, в черных штанах и бордовой жилеточке.

— Хотите что-нибудь купить? — спросил он.

— Нет, — ответила Анька. — Вить, пойдем?

— Идем.

Мы пошли к кассам. Не вышло сказки: мы взяли только утюг.

— Жалко, что денег мало, — сказал я.

— Ага, — согласилась Анька. — Зато утюг хороший.

13. Борис

После моста мы решили пойти в зоопарк. Я люблю животных: у них умные глаза. Но лучше всех животных — жираф. Очень уж необычная это тварь: вытягивает шею куда-то под потолок, к кормушке, достает клок сена и задумчиво жует. Рост у нас с ним был почти одинаковый, ну разве что я чуть-чуть пониже. За жирафом следовала жирафиха, пыталась вырвать у него клок сена изо рта.

— Жирафы — красивые звери, — сказала Леночка. — Они очень романтичны, на мой взгляд.

Я пощекотал Леночку за ухом:

— Нравится?

— Угу, — Леночка смотрела на киоск с шашлыками.

— Есть хочешь? — спросил я.

— Хочу.

Мы взяли один шашлык, банку «Пэпси» и бутылку «Бочкарева». Я пил пиво, глядя на жирафов, Леночка ела шашлык и рассматривала меня.

Светило солнце, дул легкий ветерок. Радостные москвичи вели детей на встречу с природой. У площадки со слонами потерялась девочка. Перед клеткой с тигром стояла симпатичная студенточка. К шашлычникам подошла красивая брюнетка лет тридцати и купила два шашлыка. Из динамика раздавался гнусавый женский голос:

— Нашедшего коричневую женскую сумку с документами на имя Александровой Любови Евгеньевны, просьба пройти к кассам.

Я сказал весело:

— Почему всегда по громкой связи говорят гнусавые женщины? Везде: на вокзале, в зоопарке, в супермаркете — везде голос у дикторши такой, словно у нее нос зажат прищепкой.

— Не знаю, — ответила Леночка равнодушно. — Никогда не интересовалась.

— А чем ты интересуешься?

— Музыку слушаю. В основном — джаз.

— Забавно, — улыбнулся я мягко. — Я вот совсем в музыке не разбираюсь. А ты заканчивала музыкальную школу?

— Да.

— Ты играешь на пианино?

— Да.

— А я вот как-то ничем не увлекаюсь, разве что работой. Даже футбол не очень люблю. Когда я переезжал в Питер, я думал, что буду в театр ходить каждую неделю, а получилось — за семь лет сходил два раза в Эрмитаж, один раз — в Мариинку и три раза в Михайловский замок — вот и вся культурная программа. Ах, да, еще, кажется, в Петродворце на фонтанах был несколько раз. Не помню, сколько раз.

— Все в тебе хорошо, — сказала Леночка, — еще бы память точную — был бы просто гений.

— Конечно, — согласился я. — Настоящий мужик — он уверенный должен быть, в памяти своей не сомневаться.

— Вот именно.

— Да и вообще он ни в чем не должен сомневаться. Такой, уверенный мужчина, чтобы семью содержать, достаток поддерживать, квартира, машина (хотя бы «Жигуль», но — машина). Мужик — он надежный должен быть и, главное, понятный. Непонятное — оно всегда вызывает опасение, а мужик — чего, с ним все ясно: утром он встанет, шлепанцы наденет, трусы подтянет и идет в ванну мыться. Потом позавтракает, пойдет на работу. Там восемь часов оттрубит от звонка до звонка, домой придет. Похавает, телевизор посмотрит, потом с женой спать уляжется. Ну, в выходные на рыбалку съездит. Зато надежный, как рельс: все мысли понятны, все трусы постираны, амбиций — ноль.

— Смешно, — сказала Леночка.

— А вот взять меня, — я ткнул себя в грудь. — Ну это ж ужас, хрен его знает, что я там на работе делаю: какие-то мошки, букашки, таракашки, микроскопы. Е-мое, да что же это такое, бог его знает!

— Ну уж не надо так, — сказала Леночка.

— И вот я умом понимаю, что нужно надежным быть, а — не получается. Вот вроде и стараюсь: и плечики расправлю, и грудь колесом сделаю, а все равно — не понимают. Что-то, говорят, есть в тебе непонятное, червоточина какая-то, неуютно с тобой. Вот простой мужчина понятен — с ним уютно, за него замуж охота. А с тобой — неуютно.

Я приложился к бутылке.

— Ты, говорят, только себя любишь. Да ведь вранье это! Тот-то, в старом трико, в двадцать раз себя сильнее любит, кресло свое теплое и цветной телевизор, вот что он любит. А жена для него — это коммунальное удовольствие вроде ванной и туалета.

— Мне неприятно, — сказала Леночка. — Хватит. Расскажи лучше анекдот.

— Анекдот? — я задумался. — Москва — хороший город. Вот это — анекдот.

— Почему?

Я допил пиво, выбросил бутылку в урну и повернулся к Леночке. Из динамика опять раздался гнусный голос:

— Вова Игнатьев, подойди к главному входу, твоя мама ждет тебя около кассы.

— В хорошем городе дети не теряются, — сказал я. — Пойдем?

Мы встали, выбросили шампуры и бумажные тарелки в урну и направились к станции метро.

14. Витька

Мы приперлись домой к Аньке и завалились спать. Трахаться мне пока не хотелось.

Проснулись в девять.

— Всегда ты спишь! — сказала Анька злобно. — Из-за тебя концерт проспали.

— Да ладно вякать-то. Ужинать пора.

Пока Анька готовила, я позвонил на всякий случай мамане, сказал, где меня Борьке найти, если у него ума хватит. Потом пошел на кухню. Сегодня был гвоздь программы — копченый окорок с вареной картошкой. Еще и салаты, колбаса. Торт даже был. Ну, и водка была.

Мы сели за стол.

— Я сегодня пить много не буду, — сказала Анька. — Надо уроки сделать.

— Правильно, учиться надо, — кивнул я. — Вот если бы я учиться не пошел, был бы сейчас в армии. А там же херово. Но я бы все-таки лучше продавцом работал. А ты, Анька, на кого учишься?

— На геолога.

— А, точно, я и забыл. Ну ты извини, ладно? — я погладил Аньку по голове. — А зачем?

— Ну как?.. Родители сказали.

— Ну, за родителей.

— Я не хочу пить... — промычала Анька.

— За родителей — святое. Пей давай!

Мы выпили.

— Учиться надо, — сказала Анька. — Мне вот дядя говорит: «Ты же умная девка, Анька. Учись, я тебя устрою потом барменом». А уж там-то я быстро до заведующей дойду.

— А ты умная?

— Конечно, умная. Что же я, дура, что ли?

— Нет, конечно.

— Только, блин, я математику не люблю. Вообще поганый предмет. Считать надо такие сложные там уравнения — вообще не люблю. И задает еще так много...

— У вас мужик преподает или баба? — спросил я.

— Дед такой старый, с палкой ходит, придирается постоянно. Я в прошлую пятницу пришла накрашенная, ну, там блестки, ресницы накрасила, парик одела, а он говорит: «Что-то вы, девушка, сегодня странно выглядите». Прикинь, да?

— Урод, — сказал я.

— И потом задачку такую дал — я вообще не решила. Прикинь, все задачи нормальные были, только у меня одной плохая, и только я и не решила. А потом еще, когда раздавал контрольные, ко мне подходит и говорит: «А вот если бы вы времени поменьше тратили на косметику, а больше занимались, то вы бы тоже решили». Прикинь, да?

— Я ж говорю, козел. А ты — умная, я знаю, — я разлил водку в стаканы. — Давай, за ум.

Мы выпили. Анька съела соленый огурец и сказала:

— А что, я должна как уродина, что ли, ходить из-за этой математики? Мне мама парик из Италии привезла, здесь ни у кого такого нет, а я, как дура, не могу его носить, что ли?

— Да на хрена тебе парик, Анька? — спросил я. — Ты и так красивая.

— И вообще, кому эта математика нужна? Все уже на компьютере все считают, а он в класс даже калькулятор не дает приносить.

Мы еще выпили.

— Что, пошли спать, что ли? — предложил я.

— А со стола убрать?

— Да ну на хрен...

Мы пошли в спальню, разделись, легли. Я поцеловал Аньку.

— Я не хочу больше, — сказала она.

— Да кто тебя спрашивает-то, — сказал я и стал снимать с нее сорочку.

— Не хочу, — сказала Анька упрямо. — Хватит с тебя на сегодня. Ну чего ты пристал-то, ну? Как с голодного острова сбежал.

Она сопротивлялась уже серьезно. Я рассердился:

— Да прекрати ты, наконец! Хочу и все!

— А я не хочу.

— Ну, не хочешь — и хрен с тобой.

Я встал, оделся, взял в углу рюкзак и пошел в ванную.

Дура, блядь, подумал я. Ну и хрен с ней.

Я сунул зубную щетку в рюкзак. Вот, блядь, сука, а?! Мало того, что сто баксов зажала, так еще и трахаться не хочет.

Я обулся. Анька так и сидела в комнате.

— Слышь, — крикнул я. — Я пошел, счастливо оставаться.

Она ни хрена не ответила. Я вышел и хлопнул дверью на прощание.

15. Борис

Я люблю Москву, мать всех городов наших, нежно и трепетно, я готов бродить по ней часами, пока не устанут ноги и не начнет мучить отдышка. Но я совершенно не умею в ней ориентироваться. В центре все здания настолько разные, настолько каждое из них старается выделиться на фоне остальных, лезет в глаза, кричит всем своим видом: «Вот и я, посмотри на меня, подобных мне нет и не будет, я — единственное», что в итоге глаз уже перестает различать какие-либо детали и все сливается в общую пеструю картину, напоминающую полотна Мане.

В новых же кварталах ситуация в точности обратная: все дома похожи друг на друга, разница между ними не больше разницы между коробками из-под обуви. И куда ни пойдешь, куда ни свернешь в таком квартале — так и будут идти ряды голубых и розовых домов, выстроенных аккуратными рядами.

Впрочем, возможно, что только я не могу ориентироваться в Москве, поскольку аборигены даже в темноте находят верную дорогу легко и быстро. Вот и сейчас — мы выбрались из метро, прошли мимо пяти совершенно одинаковых бело-зеленых домов, свернули во двор, прошагали по какому-то гулкому переулку, снова свернули и оказались перед очередной бело-зеленой девятиэтажкой.

— Мы пришли, — сообщила мне Леночка.

— Очень приятно, — сказал я.

Квартира у Леночки была небольшая, однокомнатная, оклеенная голубыми обоями. Мебель — белая стенка, синий диван, желтые кресла. В кухне — вся мебель белая.

Леночка сказала:

— К сожалению, могу предложить только рисовую кашу.

— Что же, — сказал я, — рисовая каша — очень вкусная еда. А почему именно каша?

— Гастрит, — ответила коротко Леночка.

— Плохо, — вздохнул я.

Леночка стала подогревать кашу. Маленькая девушка в маленькой квартире в громадном мегаполисе. И, наверное, она даже не догадывается, что и через десять лет все будет как сейчас: маленькая квартира, маленькая женщина. Только обои будут другие, будет другое платье, а главное останется таким же: маленькая женщина, маленькая кухня. И будет сидеть случайный знакомый за столом на кухне спиной к окну, смотреть на хозяйку и думать: «Жалко тебя все-таки».

И в таких случаях вызывает жалость не само нынешнее положение: в общем — все неплохо, нормальная жизнь, а то, что представлялось-то будущее красивым, чистым, а пришло оно — и оказалось обычным. Хотелось счастья, а счастье почему-то не получилось.

— Можно мне позвонить в Нижний? — спросил я Леночку. — Я думаю, вдруг там Витька свои координаты оставил.

— Позвони, — согласилась Леночка.

Я прошел в прихожую, включил свет, снял телефонную трубку, набрал номер. Мама была дома. Я узнал у нее адрес Витьки, быстро попрощался и положил трубку.

Леночка уже подогрела рисовую кашу и разложила ее по тарелкам. Я сел за стол и начал есть.

— Все на удивление удачно, — сказал я. — Витька оставил свой адрес.

— Ты можешь, если хочешь, остаться здесь, — сказала Леночка. — Поздно уже. А с утра пойдешь к брату.

— Это было бы очень хорошо.

Мы поели, я стал пить чай, а Леночка ушла стелить постель. Мне было почему-то грустно. Впрочем, мне часто бывает грустно по вечерам, я с этим уже даже и не пытаюсь бороться. Но все-таки странно: днем я либо весел, либо зол, но никогда не грустен, а вечером мировая тоска берет меня за горло.

Я допил чай, поставил кружку в раковину и прошел в комнату.

— Тебе на раскладушке, — сказал Леночка, — мне на кровати. Раскладушка, думаю, выдержит.

— Я тоже надеюсь, что она выдержит, — вздохнул я.

Мы умылись по очереди и легли. Я поворочался с боку на бок: спать совершенно не хотелось.

— Лена, — позвал я.

— Что?

— Я тебе говорил, что я тебя люблю?

— Не надо, — сказала Лена.

— Действительно, люблю, — сказал я задумчиво. — Странно, всего один день прошел, а я уже совсем привык к тебе. Ты очень красивая. Я не представляю теперь уже, как можно без тебя. И я представить не могу, что я не знал тебя. Мне теперь кажется, что я тебя всегда знал.

— Борис, не надо, — сказала Лена.

— Нет, просто мне как-то... странно. Со мной почему-то никогда так не было. Ты удивительная.

Я встал с раскладушки и сел к Лене на кровать. Она отвернулась к стене.

— Лена, — сказал я мягко, — Лена...

Я попытался поцеловать ее.

— Борис! — сказала Лена раздраженно. — Иди спать! Честно, так лучше будет.

Я сел прямо. В скулах вдруг возник какой-то отвратительный зуд, было даже не больно, но... противно. Я не знаю, как передать это ощущение тем, кто сам ни разу не испытал его.

Я лег на раскладушку. Прошло два часа. Я заснул.

16. Витька

Ну вот я и на вокзале. В общем-то нормально я съездил, только что на концерт не сходил. Ну и хрен с ним, в общем. Зато оттянулся хорошо.

— Молодой человек, вы в кассу стоите? — спросила меня бабка сзади.

— Стою, конечно. Не видно, что ли?

Охренительно: ничего не хочется. Жрать не хочу, пить не хочу, домой не хочу, и даже в Москве остаться — и то не хочу. У меня такое в первый раз. Ни хрена не понимаю, нравится мне это или нет.

Бабка сзади опять забеспокоилась:

— Молодой человек, а до Екатеринбурга билеты есть, не знаете?

— Да есть, наверное. Куда они денутся?

— Это хорошо, если есть, — сказала радостно бабка. — А я вот к дочке еду, надо помочь ей.

— Угу.

— Вот и внучка в школу пошла. Ведь такая девчонка шустрая — не приведи бог.

— Понятно.

— Вот, надо присмотреть за ней, как она там. А то она в отца — он с Кавказа, нерусский, — как бы не обидели. У нас сейчас не любят нерусских.

Я подумал, что и русских не очень любят. Вообще никого у нас не любят. Да и за что их любить? Что он мне: сват, брат? Да пошли они все... Вот ведь бабка: только было все нормально, только ничего не хотелось — так, блин, сбила с мысли. Теперь думаю: кого у нас не любят?

Никого не любят: кавказцы — наглые, хохлы — ленивые, евреи — хитрые, немцы — жадные, американцы — тупые. Короче, все — уроды, одни мы в белом: добрые, умные, работящие, щедрые и гостеприимные.

А вот хрен вам: я — жадный, тупой и ленивый. И все вокруг такие же: и друзья, и родственники, и знакомые. Никого в белом нет.

— Молодой человек, — бабка сзади опять засуетилась, — а вы меня вперед не пропустите? А то ведь поезд-то через полчаса всего, боюсь, не успею.

Ох, горе горькое, ну что с такой бабкой делать? Ей палец дай — она и яйца откусит.

— Ну ладно, — я махнул рукой. — Идите вперед.

— Вот спасибо, — сказала бабка. — Ведь вы ж понимаете, не ради себя, дочке надо помочь.

— Да идите, идите вперед, что уж вы.

Подошла очередь, бабка стала втолковывать свою проблему кассирше, я улыбался. Слава богу, билеты для бабки нашлись, а то неизвестно, что бы ей от меня еще потребовалось.

Бабка отошла. Я полез в карман за документами и достал два паспорта: свой и Борькин. Борькин хотел сунуть обратно в карман, но что-то меня переклинило: я отдал оба паспорта кассирше и сказал: «Два плацкартных до Нижнего».

17. Борис

В семь утра я тихо встал, оделся, умылся, поцеловал на прощание спящую Леночку и ушел.

Я дошел до станции метро и спустился к поездам. Я был один, только усталый женский голос раздавался из динамика: «Не пропустите осеннюю распродажу в мебельном салоне „Лезгинка“». Подошел мой поезд. Я вошел в пустой вагон и сел в углу.

Пусто в вагоне, пусто на душе — пусто, пусто. И только почему-то очень стыдно за вчерашнее. Неправильно все это было, зря, глупо, грубо... Стыдно. Не хочу думать об этом.

Через пять станций я вышел из поезда, поднялся на эскалаторе на поверхность.

Было восемь часов утра. Еще не начало припекать, солнце еще не поднялось высоко в небо, но уже ушел ночной холод. Утро было прекрасное: ясное, солнечное, прохладное.

Я решил пройтись пешком. Как хорошо, как красиво и легко, когда вокруг никого нет. Когда не надо быть умным и вежливым, когда ты не должен думать о том, удобно ли соседу, когда никто не спрашивает тебя и ничего от тебя не хочет. Когда просто никто не стоит рядом с тобой. Пустой, пустой солнечный город, что может быть лучше?

Я вышел на мост. С реки дул легкий ветер. Я шел, улыбаясь, по мосту, глядя на Москву, меня обгоняли машины, мне было хорошо.

Я посмотрел направо и увидел Кремль. Я остановился. Какое-то странное, никогда до этого не испытанное чувство охватило меня. Мне было и сладко, и горестно, ностальгия и гордость овладели мной. Я заплакал.

Кремль. Место, с которым связана жизнь любого русского. С детских лет, с букваря и азбуки видим мы его кирпичные стены. Тысячи раз показывают нам башни Кремля в фильмах и теленовостях. Все книги о Москве, все песни, все сказки — все упоминает Кремль.

Я плакал. Всю жизнь, двадцать пять лет, мечтал я увидеть центр своей Родины — и не мог найти его. Я переезжал из одного города в другой, менял друзей, работу, женщин, манеру письма, пил водку и коньяк, курил траву, писал стихи, сочинял музыку — и не мог найти своего счастья. Десять раз был я в Москве — но не видел Кремля.

Москва — действительно сердце моей Родины. Можно перенести столицу в Таганрог или в Петербург, да хотя бы и во Владивосток — все равно сердце России останется здесь. Это утверждено и железными дорогами, со всех сторон стянувшимися к Москве, и расписанием авиарейсов, и огромной Останкинской телебашней, и театрами, и банками, которые стоят здесь на каждой улице, и миллионами жителей Москвы.

Тысячи раз перестроенная и отреставрированная, загаженная, задымленная, заасфальтированная, Москва — центр, сосредоточение духа России. Вся культура, вся доброта, вся красота, весь ум и вся наука России — здесь. И подлость, и зависть — тоже здесь. Все, что остается провинциалам — это подбирать ошметки с ее царственного стола. Такое привилегированное положение Москвы вызывает зависть и недовольство во всей России — но оно таково, и не нам его менять.

Да и что было бы, если вдруг победили вдруг те, кто не доволен главенствующей ролью Москвы? Отберите у москвичей Президента, перестройте железные дороги, измените авиарейсы, взорвите театры — и случится ужасное. Как грязевые потоки в горах сметают все на своем пути, так и бесчисленная орда жителей Москвы: русских, китайцев, кавказцев, украинцев, вся эта масса мелких торговцев, официантов, кассиров, милиционеров, нищих, юристов и воров смоет, разнесет вдребезги Россию.

Нет, прошу я, не надо. Дайте мне закончить аспирантуру в Петербурге, вернуться в Нижний и тихо жить там в окружении друзей и подруг. Не надо делать резких движений. Оставьте все как есть.

Я вытер слезы и пошел дальше.

К девяти часам я добрался до квартиры, о которой говорил Витька. Открыла мне дверь заспанная девушка.

— Уехал он, — сказала девушка. — Куда — не знаю.

— Спасибо, — ответил я со всей возможной скромностью. — А рюкзак мой?..

— Не знаю. С собой взял.

— Спасибо. Всего доброго.

Я поехал на Ярославский вокзал. Было мало шансов, что Витька до сих пор не уехал домой (то, что мне без паспорта придется туго, Витьку никогда бы не остановило), но все-таки я хотел попытать счастья.

И вот я снова на вокзале. Зал ожидания, буфет, три телефона-автомата, телевизор, подвешенный под потолком... И запах: копченых кур, пота, дерева и известки. И пассажиры, пытающиеся вести обычную жизнь: спать, читать газеты, есть, смотреть телевизор, беседовать, играть в карты, словом, все, как в обычной жизни, но все — с оглядкой на табло, все — только чтобы убить время.

Витьки не было.

— Внимание, — раздался сверху голос. — До отправления поезда 318Б остается пять минут. Повторяю: до отправления поезда номер 318Б, Москва-Владивосток, остается пять минут. Поезд находится на втором пути. Нумерация вагонов с головы состава.

Я побежал. Люди, люди, люди вокруг. Господи, ну дайте же вы наконец пройти! Дайте! Прямо, направо, лестница какая-то, платформа, снова люди. Первый вагон, второй, третий. Витька, Витька!

— Привет, — сказал я.

— Привет, — он улыбнулся. — Ну что, поехали отсюда? Я уже и билеты до Нижнего взял. Поехали?

— Конечно, — улыбнулся я в ответ.

Я вошел в вагон и встал с братом в тамбуре.

Поезд медленно тронулся. Позади оставались провожающие, милиционеры, носильщики, торговцы газетами. Позади оставался вокзал, метро, университет, зоопарк, Кремль. Позади, все позади.

Прощай, Москва.